Страница 17 из 47
Наконец, после долгой паузы, Рав открыл глаза, сжал бледные губы и начал говорить.
- Довид, - сказал он, - для души это очень коварное испытание. Но не стоит бояться. Тора и наши мудрецы упоминают о таком.
Довид был очень тих.
- Мы знаем, что, когда наши праотцы получали Торы на горе Синай, Бог говорил с ними прямо, лицом к лицу. – Вдруг улыбка засияла на его лице. – Представляешь? К тебе обращался Сам Святой, Благословен Он! Мудрецы говорят, что люди были потрясены таким зрелищем: одно чувство смешивалось с другим. Сыновья Израиля видели слова.Они чувствовали их вкус и запах. Они слышали цвета и видели звуки. Столкнувшись с таким нечеловеческим испытанием, они падали в обморок.
- Рамбам также говорит о людях, имеющих способность видеть душу – нешаму. Нешаму мы получаем от Бога, она – часть Его света. Поэтому, в случае, когда она видна, это непременно свет, или цвет, что, по идее, одно и то же. Возможно, именно это ты и видел, Довид.
Довид понял, что слышит собственное дыхание, мягкое и ритмичное, в тишине комнаты. Рав закрыл книгу на своем колене и поцеловал ее. Он провел плоским, бледным пальцем по золотым буквам на обложке. Довид наблюдал, как желтый острый ноготь двигался вдоль двух букв «бет», а потом по «heй», буква за буквой.
Рав сделал долгий вдох и тихо сказал:
- Будь аккуратен с тем, кому ты об этом рассказываешь, Довид. Об этом не стоит кричать в парке. Я позвоню твоим родителям и объясню, что случилось. – Он встал, держа книгу в руках. – Думаю, тебе стоит приходить чаще. – После кивка он добавил: - Да, думаю, так будет лучше всего.
Лежа в кровати и чувствуя головокружение при попытке встать, Довид думал о себе в новом свете. Этот опыт не казался ему ни подарком, ни благословением; боль была слишком сильна. Он подумал о своих четырех братьях дома, о том, как долго можно держать это в тайне от них. Он представил, что будет, если он упадет в обморок при них, или в школе, или в синагоге при других мальчиках. Он всегда был тихим, не одним из тех, кто бегал по коридору и дрался, но это было что-то другое. Впервые в жизни Довид боялся видеть других и находиться среди них.
***
Через пару дней, когда ему стало лучше и он мог выйти на улицу, Ронит попросила его рассказать, что случилось. Он колебался, но она настаивала, и он решил, что дочери Рава можно рассказать. Он описал свою головную боль, головокружение, неожиданный взрыв чувств. Он описывал довольно смутно, боясь, что Ронит испугается или расстроится. Она смотрела на него большими глазами, и он забеспокоился, что она начнет плакать. Через пару мгновений она воскликнула:
- Ты волшебник! – По ее лицу пробежалась ухмылка. – А я – фиолетовая! – И она затанцевала вдоль выжженной лужайки.
Когда Довид вернулся на следующий праздник, и на еще один, Ронит часто донимала его, просила сказать, какого цвета все другие люди. С месяцами он научился хранить свой секрет лучше, замечать признаки того, что он скоро упадет в обморок, и покидать комнату. Он придумывал отмазки, объяснения, отрицания. Тем не менее, Ронит, наблюдая за ним вблизи, понимала, когда он видел что-то. Когда видение проходило, она дергала его за рукав и спрашивала:
- Что ты видишь, Довид? Что ты видишь?
***
Довид моргнул. Он обнаружил, что опирается на перила возле бимы. Хартог озадаченно смотрел на него. Ледяные щупальца ушли. Глаз был цел. Желтый гул исчез. В голове колотило, но больше не было ничего.
- Все хорошо, Довид? Выглядишь бледным, - слова Хартога казались обвиняющими.
Довид вспомнил. Да. Хартог злился насчет… чего-то. Он не мог точно распознать воспоминание. Но он научился это скрывать.
- Да, да, это пустяк. Просто слегка болит голова.
Голос Хартога смягчился:
- Конечно, мы не должны решать это сегодня. Просто обдумай это. – Довид кивнул. – Тебе не стоит волноваться, что ты займешь более активную роль в общине, ты знаешь. Рав очень тебя уважал. Он хотел, чтобы ты был уважаем в общине тоже.
А, да. Сейчас все прояснилось. Хеспед. Хартог хотел, чтобы он дал речь. Потому что Рав хотел, чтобы он был «уважаем». Довиду было интересно, как у Хартога сформировалось такое мнение. Он был впечатлен его уверенностью.
- Кстати, вы с Эсти должны прийти сегодня на ужин. Не стоит быть одним, вам лучше побыть в приятной компании.
Довида позабавила эта фраза. Приятная компания.
- Я не думаю, что мы сможем. У нас гость.
- Приводите гостя! – улыбнулся Хартог. – Моя жена всегда много готовит, ты знаешь.
Довид говорил медленно.
- Не думаю, что это хорошая идея, Д-р Хартог. Понимаете, наш гость… Это один родственник Рава…
Глаза Хартога стали ярче, а улыбка – шире. Он с силой хлопнул в ладоши.
- В таком случае, вы обязательно должны его привести! Это будет большая честь.
- Ладно. Уверен, мы сможем прийти.
***
Идя домой, Довид думал об Эсти, которая сейчас готовит. Он думал о том, что чем ближе Шаббат, тем громче тикают для нее часы. Он думал о Ронит и об абсурдных вещах в ее сумках – кроссовках для бега, штанах с завязками на поясе, мобильном телефоне и электронной книге. Он думал о том, как странно, что они были вместе. И о том, как, с другой стороны, нисколько не странно.
Он помнил, какой план когда-то был у них втроем. Ронит связывала их словами. Она говорила:
- Или мы все уезжаем, или мы все остаемся.
Она заставляла их повторять. В этих словах была ярость и уверенность. «Или мы все уезжаем, или мы все остаемся».
А в конце концов она уехала и обвинила их в предательстве.
В доме ее отца, перебирая очередную кучу бесполезного хлама, уже позабыв свой утренний сон (хотя мы знаем, что сон – одна шестидесятая пророчества), Ронит все еще не понимала. Но Довид знал: она поймет.
***
И был вечер, и было утро, день шестой. И когда солнце зашло, был Шаббат. Я почти пропустила его. Довиду пришлось прийти в дом моего отца и найти меня. Я яростно разбиралась с черными мусорными пакетами и упорядоченными грудами вещей, которых становилось все больше. Несмотря на напоминание Хинды Рохел, я совсем забыла о важности заката.
Стоя в дверях, Довид постучал по часам, улыбнулся и кивнул в сторону солнца, которое находилось низко над горизонтом.
- Пора, - сказал он. Он выглядел как-то по-другому. Мне вспомнилась игра, в которую мы играли, когда были детьми, когда мы притворялись, что разные люди были разных цветов. Мне почти захотелось спросить, какого я цвета.
***
Выбирая одежду на Шаббат, я думала о Хартогах. Они мне никогда не нравились, даже когда я была маленькой – он как-то смешно пахнул, а она носила шубы, из-за которых я чихала. Когда я выросла, я поняла, как они влияли на общину – неприязнь, переросшая в настоящую ненависть. Они богатые. Это не преступление, конечно. Но в мире ортодоксальных евреев северо-западного Лондона деньги могут означать власть. Они могут повлиять на выбор учебного плана в школе, выбор раввина в общине; они могут поддержать один магазин, разрешив ему подрезать другой, чтобы тот разорился. Деньги означают спонсирование только тех образовательных программ, в которых, хоть этого и не написано в глянцевых брошюрах, женщинам нельзя учить Гемару. Деньги означают спонсирование таких людей, как тот парень на улице Нью-Йорка, который раздает листовки и завлекает. Все это, как и многое другое, Хартог делал.
К миссис Хартог, Фруме, у меня была особая ненависть, не сколько деловая, столько личная. Было время, когда я проводила у них каждое воскресенье. Мой папа разбирал дела в Бейс Дине, еврейском суде, до вечера, у домработницы был выходной, и я ходила к Хартогам сидеть там рядом с их состоятельностью и делать уроки. Фрума давала мне обед. Обеды получались у нее не очень. Ее пределом был сухой хлеб из холодильника и сыр. Она носила цокающие каблуки по дому, даже когда готовила еду, и всегда говорила мне, хорошо ли я выглядела. Чаще всего нет.
Что я ненавидела больше всего, так это то, как она говорила о моей маме. Например, «Ронит, твой маме не понравилось бы, что ты так ешь», или «Ронит, твоя мама не хотела бы, чтобы ты так громко кричала». Уже тогда я не верила тому, что говорила, и уже тогда это не вызывало у меня чувства вины.