Страница 4 из 7
– Бывает. Но никогда не можешь сказать, что не усомнишься.
– Я так думаю, – видимо желая переменить разговор, начал о. Иларион, – коли Богу угодно – монастырь разрешат. Для пустынников некое великое дело будет: свой монастырь и покой…
Мне тоже хотелось кончить разговор о монастыре, и я спросил в шутку:
– А что, пустынники не разбегутся от меня, если я буду снимать их фотографическим аппаратом?
Вопрос этот произвел самое различное действие.
Отец Иван просто ответил:
– По-моему, нет.
А о. Иларион застыдился, законфузился, заерзал на месте и, как кокетливая провинциальная барышня, ответил жеманным вопросом:
– Зачем вам?
– И знать ни к чему, – резко перебил его о. Иван и, не дав мне ответить, встал.
Нехотя встал за ним и о. Иларион.
– Значит, завтра едем? – сказал я о. Ивану.
– Едем. Бояться нечего. Утром дилижанс отходит часов в семь. До дилижанса пешком придется идти. Покойной ночи.
Он поклонился поясным поклоном.
Попрощался и о. Иларион и в дверях сказал:
– Я тоже с вами поеду… Мне надо в Сухум, до первой станции нам по пути.
Я молчал.
Отец Иларион улыбнулся мне и затворил дверь.
Но вечер этим не кончился.
Меня ожидал совершенно неожиданный визит, многое разъяснивший мне.
Поздно вечером, когда я уже совсем собрался спать, ко мне постучался о. гостинник.
– Вас желает видеть монах нашего монастыря, о. Нафанаил.
Я был очень удивлен и ждал с нетерпением.
Вошел довольно полный монах, рыжеватый, в очках. Поздоровался со мной по-светскому, представился, и не садясь спросил:
– Прошу извинить меня… Я и еще один иеромонах… очень интересуемся политикой… Не будете ли так добры поделиться с нами?..
Я решительно ничего не понимал и смотрел на него с полнейшим недоумением.
– Ведь вы член Государственной Думы?
– Ничего подобного!
Отец Нафанаил смутился.
– Т. е. как… но здесь все говорят… Простите, ради Бога… Может быть, вы инкогнито?
– Уверяю вас, что никогда членом Государственной Думы не был, и решительно не понимаю, чья это выдумка.
Впоследствии выяснилось, что, узнав мою фамилию, кто-то на Новом Афоне сказал о. Илариону, что я «послан» от Думы и еще от кого-то по ихнему делу, и он всюду раззвонил, что я член Государственной Думы, путешествующий инкогнито…
– Во всяком случае, садитесь, – сказал я. – Очень жаль, что я должен огорчить вас и о политике ничего интересного сообщить не могу. Но просто поговорить с вами очень рад.
Отец Нафанаил сел, видимо, крайне смущенный. Положение было действительно довольно глупое.
Мы проговорили недолго.
Отец Нафанаил оказался очень симпатичным, интеллигентным человеком. Он рассказал мне, между прочим, о трудностях, с которыми пришлось ему встретиться при поступлении в монастырь.
– Я долго просился на Новый Афон, не приняли.
– Почему? – удивился я.
– Боятся интеллигентов. Игумен, узнав, что я чиновник, сказал: вот вы поживете в монастыре, а потом всех нас в газетах опишете.
Когда такой же вопрос: «Почему в монастырь неохотно принимают интеллигентов?» – я задал потом пустыннику о. Никифору, он ответил мне иначе:
– Ничего не выходит из них!
До поступления в монастырь о. Нафанаил некоторое время жил у пустынников, Узнав, что именно меня интересует, он сказал:
– Вы не найдете у них того, что ищете… Они знают духовный путь теоретически, сами внутренно его не проходили. Да если бы и проходили, то недостаточно развиты, чтобы суметь рассказать вам об этом.
Прощаясь и еще раз извиняясь за недоразумение с «членом Государственной Думы», он очень искренно сказал мне:
– Я немного чувствую, что вам нужно, и мне глубоко жаль вас, потому что я знаю, что вы этого не получите.
Я не мог спорить с ним, потому что не знал еще тогда, до какой степени он был не прав…
Звание члена Государственной Думы возымело свое действие.
Утром новый визит: монах со Старого Афона.
Старый, старый старичок. Глаза печальные, сосредоточенные, личико маленькое, в руках конверт с какими-то бумагами.
– Как ваше святое имечко? – спросил он, низко кланяясь и рукой касаясь земли.
Я сказал. Пододвинул ему стул и попросил сесть.
– Аминь! – произнес старичок и сел.
Дело было очень простое. Он показал мне извещение Антония Булатовича о прощении афонских монахов и письмо его, в котором говорилось, что возбуждено ходатайство о разрешении поселиться всем изгнанным староафонским монахам в одном кавказском монастыре. Пока разрешение не получено, если некуда приютиться, надо явиться в Москву, к епископу Модесту, он назначит монастырь для временного пребывания.
– Как же быть-то? – спросил старичок, не переводя на меня своих печальных глаз.
Я стал объяснять, что монахов действительно простили, что Антоний Булатович хлопочет о своем монастыре, что пока можно жить где угодно, а если негде, надо ехать в Москву, к епископу Модесту, – он устроит.
Старичок вздыхал, губы его шевелились, и тихим шепотом он говорил:
– Господи, Иисусе Христе… помилуй нас, грешных…
Меня, видимо, и слушал, и не слушал.
Я спросил его:
– Вам хорошо здесь жить?
Старичок встрепенулся и быстро сказал:
– Хорошо. Слава Тебе, Господи…
– Не гонят вас и дальше разрешают жить?
– Разрешают… ничего…
– Ну, значит, и живите, пока не решится вопрос о своем монастыре.
Очевидно, он понял. Обрадовался, как ребенок.
– Так и жить, как живу? А потом свой монастырь будет и соберут нас… Спаси Господи… Спаси Господи…
Он поспешно встал, опять поклонился до земли и вышел.
II. Дилижанс Сухум – Цебельда
В коридоре меня ждал о. Иларион. Улыбаясь и заглядывая в глаза, он сообщил, что «о. Иван пошел вперед занять место в дилижансе и попросить, чтобы нас подождали».
Нечего делать, пришлось идти с о. Иларионом.
Дорога за ночь стала еще хуже. С трудом приходится балансировать и вытаскивать ноги из глины. Но на небе ясно. День будет хороший.
Отец Иларион не утерпел, чтобы не сказать мне нечто приятное.
– Это вам Господь погоду посылает…
Я старался его не слушать.
В дилижансе он сел против меня и все время заговаривал:
– А к нам в Адлер приедете? Я могу подождать вас. Показать наши места…
– Благодарю вас.
– А потом куда, в Москву?
– В Москву.
– Я могу подождать вас. Вместе бы поехали.
– Благодарю вас.
На станции «Можарка» у нас с о. Иваном пересадка на дилижанс Сухум-Цебельда. Отец Иларион попрощался с нами довольно холодно и поехал дальше.
Ждать не пришлось. Два дилижанса из Сухума на Цебельду уже стояли на станции. Но мест нет! Сидят буквально на коленях друг у друга. После горячих споров на разных языках нас усаживают за двойную плату. Меня – на козлах одного дилижанса, о. Ивана – на крышу другого. Мой возница, маленький широкоплечий мингрел, спустился куда-то вниз и сел на оглобли, растопырив ноги. На козлах, кроме меня, сидело еще три пассажира!
– В тесноте, да не в обиде! – смеюсь я о. Ивану, когда он заботливо подбегает ко мне посмотреть, как я «устроился».
Возница, видимо, ничего не понимает, но, глядя на нас, скалит зубы от удовольствия.
И вот, наконец, мы едем!
На козлах оказалось сидеть совсем не так плохо: гораздо лучше, чем внутри дилижанса. Четверка лошадей летит под гору во весь дух, и в лицо дует свежий утренний ветер. Небо ясное. И только над вершинами еще не очень высоких гор неподвижно стоят облака.
Возница очень веселый, видимо желая доставить мне удовольствие и щегольнуть знанием русского языка, поет:
Ветер дует, доздик лиет…
Солдат в лиес сибэ идот.
И хитро посматривает на меня снизу вверх.
– Где это вы выучились?
– Кыеве, – улыбается он. – А ви гдэ учились?
– В Москве.
– Тц-эх! В Москве богатые живут!