Страница 9 из 20
– Афарин[19], ай да сват!
– Тысячу лет живи, друг Лукман!
– Ай старина, вот так спел!
Что же это была за песня, которую он пел тогда?
Или эта:
Нет, уже не вспомнишь, забыл эту песню. Только не забывается однажды пережитое счастье. Светит старику издалека одинокой звездой женитьба Тимерджана, и отрадней становится на душе.
Помнит он, как в длинном чёрном казакине со стоячим воротником, в надетой набекрень шапке, опушённой мехом, Тимерджан, у которого только-только пробились чёрные усики, держа за левую руку Зайтуну, вот на этом дворе помог ей сойти с тарантаса на белый войлок. И Зайтуна, ступая по белому мягкому войлоку, вошла в этот дом невесткой.
Ай, Зайтуна, Зайтуна! Миловидная, застенчивая девушка, терпеливая, послушная молодая сноха. Сколько теплоты, сколько света принесла она в их маленький дом! Пусть земля ей будет пухом! Ведь он сам её сосватал своему Тимерджану…
Девушки ходили за водой к холодному роднику, что у запруды… Весело позвякивали на крашеных коромыслах вёдра, расписанные крупными цветами. К роднику шли принарядившись, позванивая монетками в косах; это было и развлечением, и своеобразными смотринами… Лукман растил парня и со своей мельницы внимательно поглядывал на чуткие стайки стройных, как молодые лани, девушек. Он заприметил одну из них, тоненькую, ступающую мелкими шажками. Движения её были несуетливы, но быстры. Иногда она попадалась ему навстречу. Девушка проходила мимо, прикрыв лицо платком, немного отвернувшись, опустив длинные ресницы.
Да, песня уже забылась, нет больше Тимерджана и Зайтуны, вошедших когда-то рука об руку в этот дом, и только выращенные Зайтуной фуксии, за которыми ухаживает бабушка Шамсинур, всё ещё стоят на подоконнике, а их висящие цветы похожи на слёзы…
Недолго длилось счастье. Буря не обошла молодых, война простёрла своё чёрное крыло и над ними. Когда первые снопы свезли на гумно и на току начали стучать цепы, Тимерджана забрали в солдаты.
Вот так. Зачем теперь и вспоминать об этом? Всё прошло… Пригревает солнце. Лучше ни о чём не думать, сидеть спокойно, закрыв глаза. И старик закрывает их и видит тёплое летнее утро, высокие прозрачные облака. На Тимерджане новый казакин, сшитый на свадьбу, красный кушак, шапка, надетая, как всегда, набекрень. Забросив на плечо дорожный мешок, он покинул свою деревню. Отец, мать и жена проводили его за околицу. Посреди пустынного поля все остановились. У Тимерджана вздрагивали губы, он молча попрощался сначала с матерью, потом с отцом. Постоял, прижав к груди Зайтуну, так ничего и не смог сказать ей, повернулся, ушёл. Ушёл, а трое остались на дороге. Стояли молча.
Как-то сразу поникла, увяла, будто сорванный цветок, Зайтуна.
– Терпение, дочка, – нарушил молчание охрипший голос Лукмана, – терпение. Бог даст, по этой же дороге назад вернётся. Встречать его тоже втроём выйдем. Ждать будем…
Ждали они долго. Навсегда запомнилась удаляющаяся фигура Тимерджана – шёл он, опоясанный красным кушаком, по дороге, вползающей на пригорок. «Кому нужна эта война?» – мучительно думал тогда Лукман, словно держал на ладони горящий уголь и не мог выбросить его.
Прошла осень шестнадцатого года, наступила зима, повеяло весной. Кажется, был конец февраля, нет, наверное, начало марта (у крыльца уже собиралась талая вода), когда Зайтуна родила мальчика. Его назвали Батырджаном, и все трое хотели, чтобы он был похож на отца. «Когда вернётся Тимерджан, как обрадуется, увидев сына», – думали они. К их домашней радости прибавилась и радость народа: в деревню пришло известие о свержении царя.
Не забудутся эти дни! Помнит, помнит Лукман, каким взволнованным пришёл он с шумной деревенской сходки, наклонился к люльке Батырджана:
– Ну как дела, батыр? Что лежишь-смотришь, острый глаз?! Отца ждёшь, а? Вернётся, Бог даст, вернётся теперь… Кончилось, всё кончилось: и война, и царь. Так вот, Батырджан, в мудрое время ты родился. Давай расти быстрее, мой орлёнок!..
Но ребёнок так и не увидел отца. Тимерджан погиб летом семнадцатого года где-то в окопах на польской земле. Принесли эту весть вернувшиеся осенью в деревню два старых солдата.
Долго не мог прийти в себя старик Лукман. Мучило его, что сын погиб, когда все ждали окончания войны. Когда уже думали, что всякая опасность миновала… Как же так получилось? Тяжело старику, но поддаваться горю нельзя: он мужчина, глава семьи. А Шамсинур от горя слегла. И Зайтуна, бедная, услышав о смерти мужа, как раненая птица, долго билась в отчаянии.
– Потерпи, сношенька, – успокаивал её старик, – потерпи. Что ж поделаешь, не к одним нам горе пришло.
И Зайтуна вытирала слёзы.
Он подходил к жене, тихонько опускал свою тяжёлую руку на лоб старухи:
– Ну, мать, как ты себя чувствуешь? Не выпьешь ли чаю с пастилой?
И вскоре Шамсинур встала с постели, понимая, что и ему тяжело, но сумел же он устоять против горя.
Так они, словно деревья, которые пригнула буря, стали понемногу выпрямляться, отходить.
Да, всё это – воспоминания, далёкие воспоминания. До сих пор прошлое не проходило так последовательно перед глазами старика, да и не хотел он возвращаться к нему. Сколько бы ни прожил человек, всегда он думает о будущем. Это так, но сегодня старик Лукман испил до конца чашу воспоминаний.
Когда жизнь вошла уже в свою колею, когда почти «выздоровели» от горя, Зайтуну свалил тиф. Тяжёлой была зима девятнадцатого года, из деревни своей не выехать, больница далеко, доктора нет… Старики не отходили от постели Зайтуны, но были беспомощны перед грозной болезнью. Ай, дорогая душа!.. Старик Лукман с радостью поменялся бы с ней местами, только бы она, Зайтуна, такая молодая, не уходила!.. Нет, когда голубые тени лениво пробуждающегося зимнего утра упали на заледеневшие окна, Зайтуна спала… И больше не проснулась. Ушла с улыбкой, освободившись от всего земного…
Вон там, на мосту, показалась пёстрая группа женщин. Идут обедать. Скоро и Ахметвали придёт. Старик смахивает слезу. Первая слезинка за столько лет! Оказывается, он ещё может плакать.
Жизнь! Как бы ни злились ветры, всё равно не сломить им сосны, выросшей на каменистой скале. Как бы ни бесновалась война, сея смерть, всё равно пришёл ей конец, всё равно победила жизнь.
Батырджан!
Ведь остался же он от Тимерджана и Зайтуны! Значит, у стариков ещё есть и надежда, и счастье. Дорогая душа, Батырджан, он помог им ожить, утешением был, отрадой. Не прервался их род, он продолжается, и нет силы такой, и не будет её, чтобы смогла оборвать цепь жизни…
Так думал старик – то была обновлённая вера Лукмана. У старенькой мельницы, держа мальчугана меж колен, положив свои жёсткие, узловатые руки на тёплый живот малыша, размышлял он о том же.
Те же горы и та же река…
И посмотришь порой – эти горы похожи на стадо, а ручей словно кнут пастуха. И ещё эти горы похожи на славных батыров, что пришли из далёких-далёких неведомых стран и вдруг замерли здесь, увидав шаловливую речку. Она приковала их взоры. Стоят великаны, оробев перед нею, стоят и любуются беззаботной и милой речкой, а та журчит и журчит им, ласково улыбаясь.
Да, словно от гор, от земли и воды начинался род Лукмана. И сурово стоят великаны, и нежная речка течёт. Сам он рос на этой земле. И за пазухой этих гор, как орлёнок, вырос, окреп Тимерджан, а теперь черёд Батырджана, того малыша, что стоит меж колен старика.
– Э-эх, быть бы здоровым, что такое тогда пятнадцать – двадцать лет, – не заметишь, как пролетят. Увидеть бы, каким славным парнем вырастет Батырджан!
19
Афарин – браво.