Страница 8 из 20
Как и сегодня, полсотни лет назад, по этим вот склонам бежала, резвясь и весело журча, речушка. Там, где были затоны, становилась она угрюмой, текла неторопливо. А дальше вновь бежала, то светлея, радостно искрясь, то темнея, словно печалясь о чём-то. То над ней горделиво, богатырски нависала гора, то речушка убегала прочь, и тогда покрытые цветами склоны холмов смотрели в её смеющееся лицо.
Подбегая к деревне, речушка понемногу ширится, темнеет, становится глубже и, наконец, превращается в спокойную медлительную реку. Там – запруда, с одной стороны которой – красный от глины яр, а с другой приютилась у старого дуба маленькая, накренившаяся набок мельница под соломенной крышей.
На той запруде прошли детство, юность и вся жизнь старика Лукмана. Мельницей, оставшейся ему в наследство до коллективизации, пользовались только безлошадные мужички да овдовевшие старухи. Гарнцевого сбора[16] на жизнь не хватало, и поэтому Лукман весной и летом рыбачил, а зимой ставил капканы на зверя, прослыв в деревне хорошим охотником. К этой земле своих дедов, к этой речушке, которую они перегородили когда-то запрудой, старик был привязан сердцем, и неумолчный шум воды у мельницы звучал для него мелодичной, напевной сказкой. Вот по этой тропинке, протоптанной ещё его отцом от камня, на котором сейчас сидит старик, до запруды, ходил он восемьдесят лет и думал, что никогда не зарастёт она травой.
Когда Лукману перевалило за тридцать, он привёл к себе в дом молодую жену Шамсинур. Уже после того как поженились, пришла к ним любовь, и жили они дружно, в согласии. Народились одна за другой четыре дочки. Но ежегодно в деревне свирепствовала чёрная оспа. И девочки, одна за другой, сошли в могилу, остались в памяти лишь их имена. Здоровый, жизнерадостный мужчина затосковал, пока наконец Шамсинур не подарила ему мальчика. Этот уж должен был расти, не поддаваясь никаким болезням, потому и назвали его Тимерджаном[17].
Сын! Словно чистый, серебристый родник, пробивающийся из земли, бегущий вперёд и вперёд, через все преграды. Ах, как рад был Лукман мальчику, все свои надежды возлагал на Тимерджана. Откуда-то издалека, из глубины прошлого смотрит ему в глаза парень, стройный, как тростник, шапка набекрень, а лица уже не разглядишь… А детство этого парня совсем в тумане, лишь некоторые мгновения былого оживают перед глазами. Помнит он, как водил Тимерджана туда, на мельницу. Мальчик, как только встал на ноги, должен быть с отцом. Если будет расти в тепле, под материнским крылышком, станет слабым, изнеженным; его нужно вывести на ветер и дождь, на жару и холод, чтобы рос он здоровым и крепким.
Сейчас старик уже не помнит, но, кажется, именно так он думал тогда. Но хорошо запомнилось ему, как Шамсинур, потеряв покой, то и дело бегала к реке, беспокоилась:
– Где он? Что делает?
Лукман нарочно, чтобы попугать жену, отвечал беспечно:
– Даже не знаю. Только что тут был.
Шамсинур металась вокруг мельницы.
– Как это «не знаю»? Ведь он утонуть может. Нет, больше ты его с собой не возьмёшь.
Тогда Лукман успокаивал жену:
– Ну, ну, не тревожься, пошутил я. Вон твой Тимерджан, с горы камни катает.
А с вершины крутой горы смотрит на деревню похожий на шаловливого козлёнка простоволосый мальчишка в красных штанах и белой рубашке.
Шамсинур опять пугается:
– Ай, Аллам! Скатится ведь.
– Скатится, так снова поднимется. Пусть растёт на воле, – говорит Лукман, которому нравится, что сын его смел и проворен.
И Тимерджан действительно вырос на воле… Отец почти не видел сына около себя: живой, беспокойный мальчишка целые дни пропадал то на реке, то в горах – рыбачил и охотился. Лукман не ругал его, если тот приходил исцарапанный, вымокший. Только потреплет, бывало, жёсткие чёрные волосы: «Ах ты, маленький шурале[18], матери таким не показывайся».
Странно… Теперь ему кажется, что детство Тимерджана длилось какое-то мгновение, а не долгие годы… Постой… Постой… Когда это Тимерджан превратился в юношу? Будто случилось это внезапно… Да, Лукман помнит, как неожиданно понял он, что Тимерждан уже годен для настоящей, «взрослой» работы.
…Была зима. Кажется, конец февраля. Весело поблёскивали под солнцем лбы гор. Белые поля стали просторными, прояснились дали, от деревьев ложились на снег лёгкие голубые тени. Чувствовалось тёплое, влажное дыхание медленно приближающейся весны.
Вдвоём с Тимерджаном шли они, таща большие салазки, в лес, который вот за этими горами. Потом они часто ходили в тот лес, но этот день, когда впервые пошли вдвоём, навсегда врезался ему в память. С годами старику всё больше казалось, что этот день приснился, что не было его наяву. Да и сон-то какой сказочный… Так что сейчас Лукман уже не может сказать с уверенностью, был этот день или не было его.
Лес… Тишина. Такая тишина! Ни души, ни звука, ни шороха. Крикнешь, и голос твой, вздрагивая и звеня, уйдёт куда-то далеко-далеко, уйдёт и канет камнем, брошенным в воду. И спокойна опять поверхность, и снова – глубокая тишина, никто не проснётся, ничто не шелохнётся вокруг, даже какая-нибудь длиннохвостая сорока не вспорхнёт меж ветвей… Нет, хоть лопни от крика, а лес будто и слышать и знать тебя не хочет.
А сколько света! Словно бриллиантовой пылью осыпано, всё огнём горит; от пышного, как вата, снега отражаются солнечные лучи – смотреть невозможно.
Величие тишины и обилие света – было загадочно, как колдовство.
Тимерджан стоял заворожённый. Потом стряхнул с себя оцепенение. Ему захотелось помериться силами с лесом.
– Отец, я сам рубить буду! – И, проворно подоткнув полы бешмета за кушак, стал пробираться, проваливаясь по глубокому снегу. Вот он поплевал на ладони, вот его руки уже крепко сжимают короткое топорище. Взмах, и острый топор врезается в стройное тело спящей берёзки. Словно лопнула туго натянутая струна, такой звонкий крик уходит в самую толщу глубокой тишины – лес вздрагивает, с ближних деревьев осыпается несметное множество снежных искр. «Тук-тук, тук-тук», – голос рубящего топора бежит волнами в глубину леса и вдруг смолкает. Со стоном падает берёзка.
Лукман ходит за сыном, очищает стволы от веток. Работают они молча. Людская речь этому глухому лесу ни к чему, и отец и сын, словно боясь нарушить очарование лесного покоя, торопятся закончить рубку. Дрова укладывают на сани, и, отряхнув снег с одежды, они впрягаются в них. Потом, выбравшись из леса, останавливаются ненадолго и смотрят, вот он, лес, необитаемый, тихий и загадочный. Лукман приподымает шапку, и от посеребрённых волос идёт пар. А Тимерджан, засунув рукавицы за кушак, трёт снегом горящие руки. Да, рядом стояли, вместе дышали, – ай Аллам, неужели всё так было наяву, неужели это не приснилось? Может, потому что постоянно думаешь о нём, этот сон кажется явью? Нет, было, на самом деле было, стал ведь Тимерджан парнем!
Потом началась германская. Старик хорошо её помнит. И не сможет забыть. Рану оставила в сердце война…
Тимерджан был ещё очень молод, его не должны были призвать. Но душа Лукмана была неспокойной, пиявкой присосалась мысль: «Заберут, всё равно заберут…» Надеялся, что не успеют: может, война закончится. Но шли месяцы, годы, в деревне уже не оставалось путных мужчин, всё обветшало, поля покрылись бурьяном, даже стало меньше голубей и больше ворон, а конца войны не было видно. Слабая надежда погасла. И Лукман, то ли предчувствуя беду в будущем, то ли просто не желая, если заберут Тимерджана, остаться лишь вдвоём со старухой, решил женить сына.
Воле отца не перечат. И в самое хорошее летнее время, когда собирают первый мёд, когда уже подросли молоденькие барашки, Тимерджана женили на Зайтуне, справив шумную, весёлую (по военному времени) свадьбу.
Ах, жизнь! Быстро текут её годы. Вот они, те же годы, так же вода шумит у запруды… А сколько уже пережито за тридцать лет, кто только не приходил в этот бренный мир и не уходил из него. Подумаешь – диву дашься. Ну кто из гулявших на этой свадьбе остался жив? Он да его старуха, да вот ещё дом стоит и белый валун у ворот покоится. Больше никого и ничего не осталось. А ведь сам Лукман тогда был крепким, как столб у ворот, сильным, как лошадь. В день свадьбы он пел перед гостями, встав во весь рост на тарантасе, отбросив назад правую полу джиляна, подбоченясь. Пел, глядя на горы, а люди восхищённо слушали его, и потом раздалось со всех сторон:
16
Гарнцевой сбор – плата за помол и переработку зерна.
17
Тимер – железо.
18
Шурале (миф.) – лесной дух.