Невысказанное завещание (сборник)

Бабушка Шамсинур вздрогнула и замерла, ничего не понимая. В это время широко распахнулась дверь, и появился Ахметвали…

– Послушай, Ахметвали, что говорит она, Господи! – обратилась к нему готовая заплакать бабушка Шамсинур.

А женщина услышала его имя и просияла:

– Вы Ахметвали-абый?

– Да, он самый.

– Я Сания. Помните, я писала вам о Батырджане?

– Да, да, помню, – кивал головой изумлённый Ахметвали.

– Как хорошо вышло, вы уж объясните старикам, – это Батырджан просил меня разыскать их…

Губы женщины дрогнули, она заплакала, отвернулась. Ахметвали поспешил подать ей стул.

Та осторожно положила ребёнка на сакэ (да, на руках у неё был ребёнок). Потом опустилась на стул и, достав платочек, вытерла глаза. Немного успокоившись, она рассказала старикам, кто она и зачем приехала.

Взволнованный Ахметвали смотрел то на бабушку Шамсинур, то на старика Лукмана. А тот всё сидел, опираясь руками о сакэ, какой-то ошалевший, рот его был приоткрыт, он словно только что проснулся и никак не мог понять случившегося.

– Слышите? – почти закричал Ахметвали. – Слышите, кто к вам приехал? Сноха ведь ваша, сноха!

– Сноха? – произнёс Лукман с каким-то детским удивлением.

– Да!.. Вот она, сестрёнка Сания – жена Батырджана. Были они вместе на фронте. Поняли? Она приехала к вам, с ребёнком, поняли, с ребёнком?!

– С ребёнком! – выдохнул старик.

– Да, да, с ребёнком Батырджана! Ух ты, мать моя, мамочка! Ну-ка, сношенька, показывай-ка его бабушке с дедушкой! – неистовствовал Ахметвали.

И улыбнулась невольно Сания. Приоткрыла беленькую простынку, а там лежал с соской во рту трёх-четырёхмесячный младенец. Он безмятежно спал. Все тут же склонились над ним. Бабушка Шамсинур быстро-быстро шептала молитву, а старик Лукман шевелил губами, силясь что-то сказать. Его твёрдые, узловатые пальцы осторожно потянулись к личику ребёнка. Он хотел прикоснуться… Но вдруг плечи его задрожали, – он плакал. Все на мгновение притихли… Вот когда наконец-то пришло к нему счастье заплакать!

Ахметвали нервно прошёлся по комнате, остановился, тихонько спросил Санию:

– Девочка или мальчик?

– Мальчик.

И ему самому захотелось плакать, но не так, как старик, не согнувшись, а расправив широкие плечи и кому-то грозя кулаком, и он ходил по комнате взад и вперёд, словно тесен ему этот дом, словно чувству его трудно здесь уместиться.

…Не сломленный в ненастье, старик Лукман до сих пор на ногах. Иногда, ведя за руку трёхлетнего правнука, он приходит к запруде. Обычно в солнечные дни, когда небо светло-голубое, просторное-просторное. Мягкий, тёплый ветерок с юга. Монотонно шумит вода. Старик Лукман присаживается на камень, ставит меж колен мальчишку и, устало положив на его тёплый живот большие руки свои, долго смотрит на горы, где много лет назад играл его Тимерджан. Медленно плывут голубоватые облака с белыми краями, и тени их плавно скользят по округлым вершинам.

1948

Шутка

Маленький волжский пароход трижды прогудел отрывисто и медленно отвалил от дебаркадера. Скособочившись из-за толпы пассажиров у правого борта, он суетливо зашлёпал по воде большими лопастями, выбираясь на быстрину. Пароход этот, некогда горделиво скользивший по реке, а теперь, среди безбрежных вод, какой-то потерянный и старомодный, неспешно направился вниз по течению. Его путь, как всегда, лежал на Уфу; так вот и состарился он, весь свой век снуя туда и обратно. Разве что на Белой, среди цветущих лугов, до которых там можно дотянуться прямо с палубы, наш пароход приосанится и помолодеет… Впрочем, теперь ему вряд ли что поможет – время слишком много над ним потрудилось.

…Едва пароход отошёл от пристани, молодая женщина, стоявшая в сторонке, вертя на пальце ключ от; каюты, отвернулась и пошла по палубе прочь. Ей некого было высматривать в машущей платками толпе. Мужа она отправила, как только разместилась в каюте, – человек он занятый, дорожит каждой минутой… Попроси она, конечно, он бы остался и долго махал ей шляпой, обнажив большую лысину, да она не стала его удерживать. Годами он намного старше, и она не любила бывать с ним на людях, испытывая неловкость всякий раз, когда окружающие бросали на них любопытные взгляды, вероятно, догадываясь, что они супруги. Муж, похоже, чувствовал это, но ни разу не упрекнул её. Вообще-то жили они дружно, если не считать, что каждый в душе по-своему переживал разницу в возрасте…

Незнакомка прошлась по палубе раз, другой и, не найдя в этом ничего интересного, опустилась в плетёное кресло и от нечего делать принялась смотреть на дальний берег. Это была красивая дама лет тридцати. Открытое шерстяное платье апельсинового цвета, изящно облегавшее чуть располневший стан, прямые чёрные волосы, аккуратно уложенные на затылке, – всё в ней говорило о хорошем вкусе, а печать лёгкой грусти на лице делала её ещё привлекательней.

…Посидев немного, женщина приуныла. Какая, однако, тоска: куда ни глянь – вода, вода… По-летнему весёлые, зелёные берега далеко, их едва видно. И потом это одиночество… Она молода, всё у неё есть, но что с этим делать, если рядом – ни души? Она устала от однообразия и скуки, сбежала от них из дома в надежде развеяться немного – благо, повод подходящий есть: навестить в Уфе мать. Как она мечтала об этой поездке, заранее предвкушала удовольствие! Волжский простор, белый пароход, роскошный салон – всё это рисовалось таким заманчивым, обещало столько радостей!

В одиночку на пароходе в самом деле невесело. Прошло ещё немного времени, и наша дама не знала, куда себя девать от скуки. Отчаиваться, правда, было рано – впереди двое суток пути. Чего не может случиться за это время!

Дама принялась разглядывать гуляющих по палубе. О случайном знакомстве она не помышляла, с незнакомым человеком, пожалуй, и разговаривать не стала бы. Достоинством своим она дорожила… Но как не поинтересоваться, кто тебя окружает? Желание вполне естественное.

Сколько она ни смотрела, никто из пассажиров не вызвал у неё интереса. Молодёжи почти не было, прохаживались в основном пары, а редкие одинокие мужчины – невзрачные, помятые какие-то субъекты – были уж вовсе непривлекательны.

Дама встала и снова прошлась по палубе. Завершая второй круг, она остановилась на корме. Внизу было куда веселее. И народ совсем другой – студенты, колхозники, ехавшие из города к себе в деревню. Иные, примостившись на железном полу, ели булки с халвой, которую брали прямо из мешков, пили из больших кружек чай, неистово дуя на него. Кое-кто дремал в сторонке на узлах. Вон две девочки-подружки сидят, обнявшись, у самого борта и смотрят на кипящую за кормой воду. Они, должно быть, поют, но из-за шума колёс голосов не слышно… А это кто такие? Возле дверей стоят, переговариваясь, трое ребят и девушка. У одного из парней, того, что повыше других, стройного и плечистого, в руках шёлковый платок. Разговор, по-видимому, идёт об этом платке, потому что каждый трогает его и одобрительно кивает головой. Временами ветер доносит их голоса.

– … где достал?..

– … ну и мастак же ты!..

А платок в самом деле красоты необычайной. Каких только узоров, каких красок на нём нет – похоже на оперение павлина! Парень, как видно, вначале и сам не разобрался, как удачна его покупка, и теперь шумное одобрение друзей вызвало на его бледном чернобровом лице изумление и по-детски искреннюю радость. Бедняга, видно, даже языка лишился. Держит в руках платок и только кивает головой, со всеми соглашаясь.

Даму развлекла эта сценка. Парень и его платок раздразнили любопытство. Кто он? Что за платок у него? Где он его взял? Для кого? Ей вдруг захотелось оказаться среди этих молодых людей, так же, как они, потрогать платок, прижаться к нему щекой. Она почему-то вдруг представила себя совсем юной, бесшабашной девочкой, будто любовь и счастье – всё у неё впереди и, как эти, внизу, она, казалось, способна снова радоваться любому пустяку, жить мечтой и надеждой. Ей захотелось теперь же, немедля, сбежать к ним, но… Это было невозможно. Слишком многое их разделяет… Если бы она, поддавшись прихоти, бросилась вниз, насмешила бы людей – только и всего.