Страница 10 из 20
Внешностью и характером внук похож был на покойную Зайтуну. Как у матери, мягкие русые волосы, тонкие брови, из-под длинных ресниц смотрят большие серые глаза. Нос и губы отцовские, на подбородке ямочка… Был он застенчивым, неразговорчивым ребёнком, не шалил, а всё вертелся возле бабушки с дедушкой. Способный, рано выучил азбуку и пристрастился к чтению.
Когда в школу пошёл, учился хорошо, с удовольствием. Старики нарадоваться не могли, но скучали без него, и в большую перемену бабушка Шамсинур приносила ему, прикрыв передником, в деревянной миске горяченькие картофельные перемячи, а Лукман сам нетерпеливо шагал за внуком в школу, когда тот задерживался после уроков.
Старик был доволен, что внук занят пионерскими делами, только не мог долго ждать его, скучал. Когда Батырджан находился рядом, у старика настроение поднималось, душа была спокойна, даже работал бодрее и потихоньку что-то напевал. Да и мальчик привязан был к деду, всё ходил за ним по пятам, рассказывал обо всём, чему его учили в школе.
Рос ребёнок. Зимой ходил в школу, а летом со сверстниками – на колхозную работу. Позже стал похаживать с парнями на гулянья к реке, застенчиво посматривал на девушек. Похож был на молодой кленок, идущий в рост. Когда же окончил среднюю школу, поступил в Елабужский пединститут. Хотел больше знать, мечтал стать учителем. Сильно привязан был к деду и бабушке, любил их и, как только закончил институт, сразу же вернулся в деревню. Должен был начать осенью преподавать в сельской школе, где раньше сам учился… Должен был… Но…
Война, война!
Старик, словно озябнув, подоткнул под колена края шубы. Губы его слегка зашевелились. Но чтобы высказать то, что было на сердце, не хватает обыкновенных слов, слишком слабы они. Как гром с ясного неба – война! Страшно стало старику.
В первые же дни войны Батырджан ушёл на фронт. Снова – на тот же запад, опять – против Германии! Старики держались, несмотря на то, что страшная тревога поселилась в их сердцах, тяжело им было. Жизнь прожита, после Тимерджана был Батырджан, а кто же останется теперь, если вдруг… Нет, нет, даже на секунду мысль об этом была невыносимой, страшной. И старик всю войну большим усилием воли гнал её от себя. Он работал, работал, не жалея сил. Потом старость отняла у него фартук мельника, и стал Лукман сторожем на мельнице. Глядя в ясные ночи на мерцающие звёзды, он думал-гадал, где сейчас, в каких краях ходит Батырджан, куда могла забросить его война, а утром спешил, торопился домой, надеясь, что ждёт его там прилетевшая издалека радостная весточка.
Четыре года прилетали эти весточки, прилетали часто: понимал Батырджан, как важно старикам знать, что он жив-здоров. Через многие испытания пришлось, наверное, пройти ему, но в письмах к старикам он не писал об этом – боялся их напугать.
Крепла надежда Лукмана… Бои шли уже на земле врага, все знали, что войне скоро конец. Скорей приходил бы этот долгожданный день…
Март. Тихо и тепло. Лениво опускался на землю мокрый снег. Деревенский почтальон вручил Лукману жёлтый конверт. Не зная, от кого это и что написано в письме, старик принёс его в колхозное правление. Там прочли бумажку и онемели… «Скрыть? Как же секретарь сельсовета (ротозей!) такую бумагу отослал прямёхонько Лукману?..» Старик стоял, опираясь на палку, посреди правления, глаза его требовательно вопрошали, что случилось. Лгать под этим остановившимся взглядом было невозможно. Председатель Суфиян, будто читая бумажку ещё раз, повертел её перед очками:
– Это, Лукман-бабай, о Батырджане…
– Ну! – сказал старик, умоляюще глядя в глаза председателю.
– Это, Лукман-бабай… Видишь ли, Батырджан ранен… и лежит в госпитале… Плохо…
– Договаривай!
Председатель положил бумажку на стол и медленно снял очки:
– Что сказать тебе, дедусь? Пока только это… Сам знаешь, война…
Судорога прошла по лицу старика, у него перехватило дыхание. С трудом выдавил:
– Батырджан… умер?
Суфиян опустил глаза. Взгляд старика тянул из него правду, как вытаскивают крепко заколоченный гвоздь. И Суфиян почувствовал, что нет сил скрывать. К обычно спокойному лицу его прилила кровь, сжатая в кулак рука легла на лоб:
– Проклятые… Ещё одного… Какого парня загубили!..
Какая-то женщина, чтобы не разрыдаться, выбежала из правления. Старик, медленно пятясь, опустился на скамью, но тут же быстро вскочил с неё:
– Нет, не может быть, это ложь! – Бессильно ударил палкой о пол. На какой-то миг он поверил в смерть Батырджана и тут же наотрез отказался от этой веры, не верил вопреки всему, назло.
Весть облетела деревню. Всем было жаль Батырджана, жаль стариков, и многие приходили сказать тёплые слова, утешить. Бабушка Шамсинур слегла, но старика даже такое тяжёлое известие не могло сбить с ног. «Нет, это ложь!» – говорил он и себе и людям. Лукман должен был отрицать – это упорное неверие было единственной его силой, способной противостоять горю. Стоило согласиться, стоило смириться старику, и жить больше было бы незачем, и словно бы сам он исчезал, растворялся. Но сколько ни упорствуй, а проходят недели, месяцы, и начинаешь постепенно верить в то, во что не хотел бы верить. На второй день после окончания войны старик понял: Батырджан умер, не вернётся, нет его – вот беспощадная правда. И, в конце концов, с ней поневоле должен был примириться Лукман. Примирился – и сразу почувствовал себя отрешённым от мира.
…Вот и всё. Надо идти в дом. Солнце стало клониться к горизонту, и дом бросил на старика свою тень. Сегодня, видно, и Ахметвали не придёт. В колхозе горячая пора. В такой погожий день все покидают деревню: кто – в поле, кто – на гумне, кто – в дороге. Широкая улица пустынна, тиха. А там, где поворот реки, пониже деревни, кружась, поднимаются в небо клубы сизой пыли. Взлетают высоко-высоко жёлтые соломинки. Там самый большой ток. Вот уже неделю день и ночь работает мощная молотилка. Сквозь монотонный шум воды у запруды временами слышно, как надрывается машина.
Да, после такой тяжёлой потери старик Лукман ещё ни разу не заплакал, не пожаловался, но и не думал ни о чём и ничего не чувствовал. Это страшно, когда человек умирает задолго до смерти. Что же всё-таки давало ему силы жить? Ненависть, которую не высказать, ненависть к врагу жила в нём, она стала душой, не желающей покидать его дряхлого тела. Жгучая ненависть!
И возможно, потому и остался старик Лукман на ногах, что не умерло в нём чувство ненависти.
Но для того, чтобы вернуться к жизни, одной ненависти мало.
Забота односельчан не давала старикам потерять голову от горя. Чьи-то руки не дали упасть, поддержали и, мягко подтолкнув, заставили шагать. Эти же руки до сих пор оберегают их. Вернулся Ахметвали, он заботится о стариках как родной сын, и вроде бы сил прибавилось у них, светлее стало.
Да и сам Лукман, руки которого давно тосковали по работе, снова стал трудиться, а труд исцеляет. Добрые люди наконец-то нашли ему дело. Пусть не из великих оно – Лукман стал шорником на дому: сшивает машинные ремни, которые приносит ему Ахметвали, режет гужи из сыромятины, чинит хомуты.
Уныло, медленно, спокойно проходили дни. Больше нечего ждать старикам, нечего желать… Но кто сказал, что в жизни чудес не бывает!
Это случилось в последние дни затянувшейся нынче осени. Деревья уже совсем оголились, речку уже затянул тонкий ледок, а поля и луга покрывались инеем. Земля терпеливо ждала снега. Молоденькая женщина, в пальто, перешитом из офицерской шинели, в белом платке, вошла во двор старика Лукмана. Прижимая к груди, она несла какой-то аккуратный свёрток.
Вошла в дом и встала на пороге, обнимая свою ношу обеими руками. Старик и старуха, растерявшись, смотрели на вошедшую женщину, и та негромко заговорила:
– Я, кажется, не ошиблась. Ведь это дом мельника деда Лукмана?
– Да, – сказала старуха. – А кто же ты будешь, дочка?
Женщина улыбнулась, глаза её увлажнились, и, глубоко вздохнув, она сказала:
– Я, бабушка, я… ваша невестка.