Страница 21 из 27
О новых назначениях Хрущев объявил на заседании президиума ЦК. Еще не ведая собственной судьбы, Екатерина Алексеевна безропотно произнесла:
– Предложения Никиты Сергеевича правильные. Перестановку в секретариате ЦК надо произвести. Если меня коснется, то я согласна на любом участке работать.
Хрущев распорядился освободить ее от должности секретаря ЦК и назначить министром культуры. В советской иерархии понижение было большое. Но еще год с лишним, до очередного съезда партии, Фурцева оставалась членом президиума ЦК. Казалось, внешне ничего не изменилось. Ее приглашали на заседания президиума, ей полагался лимузин с охраной, подчиненные лебезили.
Возможно, она наивно полагала, что Хрущев сохранит за ней партийное звание. До последнего момента на что-то надеялась, думала, что опала будет недолгой, что Никита Сергеевич передумает и вернет ее на партийную работу – ведь ничем другим она в жизни не занималась. Главное – оставаться в составе президиума ЦК, где решаются все важные вопросы. Но после XXII съезда бывшие секретари ЦК в президиум уже не вошли. Это стало для Екатерины Алексеевны страшным ударом. В эту минуту жизнь изменилась. Сняли охрану, сменили автомобиль, изменились глаза высших чиновников, которые теперь смотрели на Фурцеву снисходительно-высокомерно.
Ей и без того досталось на съезде. Михаил Александрович Шолохов, выступая, открыто издевался над Фурцевой. Это секретаря ЦК нельзя было тронуть, а министра культуры очень даже можно.
Шолохов высказался на полную катушку:
– Прежде всего хочу сказать, что мы давно мечтали о министре типа товарища Фурцевой. И такого министра мы наконец-то получили.
Зал принял его слова за чистую монету и с готовностью зааплодировал. Шолохов продолжал в том же ерническом стиле:
– Всем взяла наша дорогая Екатерина Алексеевна: и дело свое отлично поставила, потому что знает и любит его, и внешностью обаятельна, и в обхождении с деятелями культуры то же самое обаятельна… А тут еще все новые таланты у нее открываются, ну, мы и диву даемся и руками разводим от удовольствия и изумления.
И Шолохов напустился на министра культуры за низкое качество пьес, поставленных театрами. Испытав публичное унижение, Фурцева, можно сказать, была раздавлена тем, что ее не включили в состав президиума ЦК. Ее свергли с олимпа, и теперь она стала такой же, как все.
Но она не была такой, как все. На вечернем, заключительном заседании съезда ни Фурцева, ни ее муж Николай Павлович Фирюбин не появились. Отсутствие обоих было более чем заметно. Решили, что это знак протеста – немыслимое в партийном аппарате дело. Член партии обязан безропотно – а желательно с чувством искренней благодарности – подчиниться любому решению вышестоящего органа.
На самом деле все говорили о том, что Екатерина Алексеевна Фурцева, переживая случившееся, вскрыла себе вены. Попытка самоубийства как-то не вяжется с обликом решительного, жесткого политика, способного преодолевать любые препятствия. Неужели она готова была покончить счеты с жизнью из-за сорвавшейся карьеры? Вполне возможно. Потеря высокой должности для профессионального партийного работника была равнозначна жизненной катастрофе. А может быть, как это частенько случается с самоубийцами, она вовсе не собиралась умирать. Она хотела всего лишь прокричать о своей боли, надеясь, что ее услышат и поймут.
Во всяком случае ее вовремя нашли и спасли. Но никто не спешил обмыть и перевязать ее раны. Напротив, товарищи сочли ее поведение антипартийным и готовились разделаться с ней окончательно.
Когда Хрущеву доложили, что члены ЦК в знак протеста не явились на съезд, он был вне себя и устроил в Кремле 9 марта 1962 года разбирательство. Разумеется, ни слова о попытке самоубийства. Нет такого слова в лексиконе большевиков! Фурцева умоляла товарищей поверить, что она тяжко болела. Фирюбин просил понять его положение мужа, который не вправе бросить жену, когда ей плохо:
– Иначе я не мог поступить.
Новый хрущевский любимец Фрол Романович Козлов, второй человек в партии, подготовил проект решения о выводе обоих из состава ЦК КПСС. Но Никита Сергеевич уже остыл и проявил снисходительность.
– Поступок сложный, – говорил Хрущев о Фурцевой. – Я понимаю ее огорчение, когда на съезде ее не избрали в президиум. Но люди оценили ее поступок как протест против партии. По работе – ничего плохого не скажу. В острых вопросах – всегда держалась. Характер, правда, неважный. Я говорил ей: «то вы с Жуковым, то с Булганиным, то с Молотовым». Но в принципиальных вопросах держалась принципиально… А тут такой нехороший поступок.
Хрущев учел раскаяние Фурцевой и предложил в решении записать: отсутствовала вследствие заболевания. Относительно Фирюбина распорядился: за неправильное поведение указать.
Кое-какие надежды вспыхнули у Фурцевой, когда Хрущева осенью 1964 года отправили на пенсию. Но новый хозяин страны Брежнев ее не жаловал и на партийную работу не вернул. Когда-то она высокомерно относилась к Леониду Ильичу, а Леонид Ильич этого не забыл.
Екатерина Алексеевна до конца жизни не смирилась с низвержением с олимпа. Сказала однажды Юрию Петровичу Любимову, главному режиссеру Театра на Таганке:
– Вы думаете, только у вас неприятности? Мои портреты ведь тоже носили, а теперь, вот видите, сижу тут и с вами говорю.
Фурцева руководила Министерством культуры четырнадцать лет, до самой смерти. Оценивают ее роль по- разному. Екатерине Алексеевне не хватало образования и кругозора. В определенном смысле она так и осталась секретарем райкома по идеологии…
Однако же Екатерина Алексеевна не была держимордой. Она действовала в меру своих представлений об искусстве. Помимо партийных установок она часто руководствовалась личными симпатиями и антипатиями.
«Ничего в ней не было служебного – ни в одежде, ни в походке, ни в манере разговора, – рассказывал драматург Виктор Сергеевич Розов. – Она умела быть и удивительно домашней, и деловой до сухости, и яростной до безудержности, но при всем этом оставаться нормальным человеком.
Была у нее и одна слабость: она не любила мужчин, которые видели в ней только чиновника. Бабьим чутьем она ощущала, для кого она только руководящая единица, а для кого сверх того и женщина. Лично мне эта черта в ней нравилась. В самом деле, нельзя же разговаривать даже с министром, не учитывая того, что министр – женщина. По- моему, для любой женщины это оскорбительно…»
Это же подметил и такой тонкий знаток театра, как Анатолий Миронович Смелянский, тогдашний заведующий литературной частью МХАТа, который многие годы проработал рядом с Олегом Ефремовым:
«Фурцева была не только министром. Она была женщиной. И Ефремов ей нравился. Она позволяла себе невиданные вещи: могла, например, будучи навеселе, кокетливо приподнять юбку выше колена и спросить:
– Олег, ну скажи, у меня неплохие ноги?»
В ней были природное обаяние, решительность, готовность – если это не грозило большими неприятностями, – сказать не только «нет», но и «да». Она была человеком искренним. Юрий Любимов говорил о ней:
– Дура, но хоть живая.
Однажды, по словам писателя Андрея Николаевича Яхонтова, она вызвала к себе солиста Большого театра Зураба Анджапаридзе:
– У тебя любовь с…? Заканчивай. Потому что ее муж в неистовстве. Хочет разводиться. Может совершить бог знает какие поступки. А мы хотим его сохранить. Если совсем не можешь без служебных романов, ищи ей замену.
– Ей нет равных, – ответил известный сердцеед. И, подумав, добавил: – Если только вы…
Фурцева дала ему пощечину. Он встал и пошел к двери. Когда он уже взялся за ручки двери, Фурцева его окликнула:
– Зураб!
Он оглянулся.
– Я подумаю, – сказала Фурцева.
Зураб Анджапаридзе оценил способность министра и женщины снять неловкость дурацкой сцены.
Министр культуры всегда следила за собой, старалась выглядеть безукоризненно.
«Прекрасная фигура подчеркнута элегантным строгим платьем, – рассказывала Нами Микоян, жена одного из заместителей Фурцевой. – Русые волосы волнисто обрамляли лоб, высокий шиньон возвышался на затылке. (Эту прическу потом делали многие работавшие в номенклатуре «дамы», из-за чего их, посмеиваясь, называли «Фурцева для бедных».)