Страница 9 из 18
Когда мне исполнилось тринадцать, приключилось одно необычное событие. Оформили окончательно новую редакцию нашего языка, и в результате этой реформы моё имя утратило своё первоначальное значение. Более того, новое произношение сильно видоизменило его… В общем, случилось так, что пользоваться им в разговоре стало немного неудобным, и я отказался от него – не хотелось слишком стеснять людей, окружавших меня, да и новым людям употреблять его стало сложновато – некоторые запинались до трёх раз, выговаривая в слишком медленном, осуждаемом темпе все его восемь четырёхбуквенных слогов. Я решил, что нужно быть проще, и подсократил его, оставив всего пять, – знал бы я, что ждало меня в будущем…
В тот год, в неделю весеннего равноденствия, случилась одна из самых судьбоносных встреч в моей жизни. Вечером я шёл по одной весьма виляющей улице, занятый вычислениями в уме одного очень перспективного числа, и как раз в тот момент, когда я делил его на 641, со мной лоб в лоб столкнулась девушка, рассыпав при этом стопку довольно толстых книжек. Пока мы подбирали её книжки, я всё-таки закончил деление, и приступил к осмотру выбранных ею многотомий. Она была явно тоже занята – все семь многотомий были посвящены Каме и Монокаме, кроме того имелось четыре монографии и одна папка с непонятными листами. Я взялся за эту папку, собираясь попутно изучать её, провожая девушку до дома – и совершенно неожиданно для себя ощутил тепло её воздушного соприкосновения, а вслед за ним и колебания её необыкновенно подвижных губ, прошептавших мне вкрадчивое: “Смотри по сторонам!” Я был настолько ошарашен этим словоизъявлением, что лишь через четверть мгновения сумел обхватить её талию, дабы ни в коем случае не позволить ей исчезнуть в неудобном для меня направлении, – и лишь после этого приступил к подробному осмотру её папки. Папка содержала символы нелинейного письма тематиков – чрезвычайно любопытная синтаксическая структура, созданная по “призматическому принципу” – первое слово предложения выступает в роли призмы, через которую рассматривается второе слово, в результате чего каждое явление легко может быть рассмотрено через призму любого другого явления. Я настолько увлёкся возможностями этого комбинационного языка, что не заметил, как мои пальцы проникли в излишне тёплое место под её шерстяной кофтой, и оказались остановленными её чрезвычайно маневренными пальцами, перешедшими в контратаку под поверхностью моего ментана. “Мне не очень нравится твоё показное спокойствие, – снова возникла её голосовая ачарта, – при виде перевёрнутой призмы я уже не могла спокойно усидеть в книжной, и как вкопанная копалась в ней всю дорогу. Взгляни, сколько зиждется на простом, всем известном смысловом переносе. Расскажи, насколько твоё имя вписывается в эту саламандру?” – в этот момент один из её пальцев прочертил впечатляющую по смыслу траекторию, анализ которой потребовал серьёзного напряжения моих умственных способностей.
– Видишь ли, в силу последней переписи я оказался… – следующая саламандра заставила меня отказаться от намерения уклончивости. – Разделённое на восемь слогов, оно превращается в палиндром путём перерасположения…
– Сегодня ты можешь называть меня Талией, – зачаровала она меня очередным мыслепроявлением. – Моё завтрашнее имя мы предугадаем после правильного сорокадвухсловия.
– Ты уже слышала о дружественном числе Мерсенна? – в качестве первого комплимента приступил я. – Речь идёт о числе…
Что можно добавить?.. Мой пролог не продлился и пары минут, и в ответ она отблагодарила меня столь благожелательной волосовицей, что я едва удержался в рамках радостного очепромедления. Талия… Её забвения календарного семидневия, циклическая полнолунность, интимнозаметная фабулическая поторопливость, губы со вкусом хурмы и имбирные настроенчивости привели меня к поклонению мандолиной и рассыпчатому песочному Вару. Кама и Монокама, подчёркнутые совершенством её любимого числа 496, обратились в определение, почти сравнимое с заветом Дренегара, а галлюциногенное увлечение лесными и прилуговыми грибами… – многого я не понимал, но непонимание её полноохваченной Талии выглядело полноцельнее совпадения наших любимых утренних первоцветов.
“Я заметила, что ты начал злоупотреблять моей грассоной, – говорила она в минуту приступа слабости доверительно-напитковой, – в мои сегодняшние посылы я ещё не разрешила тебе отменять вечернюю Пату. Вновь ты надумал меня обликовать – а слова, выражающего текущее, не просказал. Подходит ли для прояснения Чаявана? Взглянем через второй основной перевод. Читаем…” – я не слушал, не слушал её, но пальцы… Пальцы… Они вдыхали пыльцу в мои туманные грёзы, я не расставался с ними, ни ночами, ни при свете Луны, даже поблизости с матерью я чувствовал их тихучую ненатужность… Как же их описать без её изгибчатых лаконик? Поверите ли вы мне, но на её левой руке было – поверите ли вы мне? – на левой руке у неё было шесть пальцев. Шесть! Первое совершенное число! Боже, насколько оно прекрасно!
Не могу не упомянуть, что именно Талия в день моего 14-летия привела меня к одному из моих любимых методов исследования простых, совершенных и дружественных чисел, для чего используется следующее преобразование: натуральное число заменяется на сумму всех своих делителей, отличных от него самого. Эта операция снова применяется к полученному числу, и повторяется раз за разом, и либо приводит к циклу из нескольких дружественных чисел, либо же конечное число является совершенным или простым. Все числа получается разбить на ветвящиеся классы! Причём почти каждый заканчивается своим собственным простым числом! Чудесная идея – она выразила её фразой “Повторяй за мной!” – и пока я повторял, меня навестила эта благословенная мысль. Я решил начать с числа 1001 – очень элегантное на вид число. Подсчёты заняли у меня довольно много времени из-за моего упорного нежелания брать в руки карандаши – карандаши Талия забирала и не возвращала, и лучше было их не трогать – она принималась ими рисовать, причём всеми сразу, и если я не разрешал воспользоваться своими стенами и стёклами, то она принималась за свой воображаемый живот – после этого вечер можно было считать истраченным, мне оставалось лишь сидеть на полу и следить за вариациями её Камы. Последняя имела пятиминутные, трёхчасовые, двухдневные и месячные периоды, движение Луны по орбите вносило апериодические отклонения второго порядка малости – упрощённо говоря, она вела себя совершенно непредсказуемо и полностью предопределяла и моё поведение. Умопомрачительная по сложению Талия позволяла ей управлять мной, не приближаясь на расстояние вытянутой руки, – завязанные узлы дословия сковывали диапазон моих действий кратковременными варварскими набегами, беспрекословно останавливаемыми кинжальными движениями её пальцев. Вдоволь намечтавшись о легчайшем из прикосновений её подвижных нижних рёбер, я провожал её неумолимое утечение в книжную – и не мог освободиться от этого даже во время утреннего сна. Сам язык её полновыражения, испещрённый параллелями и долготами совершенно незнакомых мне градусных величин, вернее, всецело отрицающий их, обуял меня – нет, я ни словом не обмолвился об этом в наши обомлевшие двуединения, лежечитание её тянучих сутр воплотило столь ижимические переводы… Одним словом, я по уши влюбился, и избавиться от этой любви был уже не способен. Я часами валялся в утренней постели, воображая, что за многотомие она листает перед проходом в умывальную и каким маслом умащает свой текущий самомассаж, – у меня атрофировалось даже увлечение Ассолью, что не мешало мне всё чаще навещать её утрами – отвлечься от мыслей о Талии было настойчивейшем из моих пожеланий. Стоит упомянуть, что моя Ассоль отличалась поистине стоическим характером: она плавно выговаривала всё моё двенадцатой сложности имя, без тени жеманства разглаживала вышитые цветочки на юбке, загадывая от семи до одиннадцати загадок для построения магического квадрата, и, на прощание, позволяла взять на память любую деталь своей текущей одежды, но лишь если она будет беспоследственно отделена от остального шитья и вязания.