Страница 15 из 18
Роковые своды кишели змеями тишины. Пальцы скользили, ровно по краю обрыва, чешуя набросками выдавала изнеженное “Скоро…”. Чистокровная, прошедшая солончаками и наносами, била и билась колодезная. Пламя вспыхнуло вдали, небо смолчало. Проступили первые знаки, голос готовый раздаться. Рот уже был открыт, когда…
Это второй перевод, я ориентируюсь на него, первично. Совершенная фраза, она избежала ясности других, отразив текстовое. Я не удивлена, что этот, единственный перевод – парный. Две сестры создали, шесть веков назад. Ради него я и язык учила, по нему же. Языкам учат лучшие из переводов, как написано в третьей из глав. Согласна. Каждая глава добавляет ей одну из рук, воплощая себя физически. Древние придавали внешнему большее значение, нежели мы. Я это хочу подчеркнуть, особыми методами слова. Внешнее у них сопереносилось с внутренним. Силиара олицетворяет это явление. Она стремится сочетать их в одно, единое. Этим, этикеты равноценны, отнесённые и к облику, и к обличью. Наравне, и знаки отражают значимое. Она окружена символами, чей смысл понятен вдумчивым. Символы означают ключи, окружающие её. Запертая, она отворима. Это выражено и её вторым именем, Араилис. Это рвение древних многими воспринимается наивностью, я же вижу иначе. Это двойственность осязаемого, осмысленного. Шагая, она отражает себя, и видит своё отражение в других. Это выражено мантрой “Ара-ара-иссалира”, “Путеводной будь”. Оставаясь одна, она вновь обращается к себе, порождая себя перед взором. Каждая, будучи отличной, стремится обособиться, каждая, будучи первичной и сестрой, стремится воплотиться. Одиночество излюблено ею, готовя её к Значимому. Значимое подобно гравюре, проступающей на ней. Пластичность её подобна серебру, Серебряное покровительствует ей, окутывая плечи, щиколотки и шею. Серебряное соблазняет, скрывая её салкины. Величественность её в неразрывности сплетённого. Молодость – в целомудрии Древности. Это выражено как стихами, открывающими главы, равно и каждым из положений её рук и глаз, прописанных точнейше и каллиграфически. Символ окружён символом, вписанным в еже. Свою задачу я вижу в сохранении Силиары первозданной зыбкостью. Она всё время на грани между Разрешённым. Разрешаясь, она неизменна. Это вершина. Она шагает, украшенная сотнями ивииний, похожих как капли и столь же отличных. Ивиинии распускаются на ней, мужчины всматриваются в них. Многим приснятся лишь они, и они станут бродить среди них, ища её. Она говорит себе об этом, украшаясь среди весеннего. Восхитительна её искусность, заполняющая себя всюду. Лишь руки остаются нетронутыми, окрылёнными свободой. Крылья вырастают у неё ночами. Шагая, она ищет один из цветов, избранный в свете дня. Совершенство проявляет себя. Найдя, она украсит себя им. Иссинее, с белым сочтено оно, в ночи же сопрятано лепестками. Она найдёт, узнав себя в нём. Это вершина. Путь домой зовомый, усталый. Она мнёт стопами дивные силции, нарушая Разрешённое. Ответное настигнет её, повторив содеянное. Мятые цветы украсят её. Разовьётся в них она. Илиарасой станет новое. Смутится оно. Иники поймут её. Мы поймём, и я стремлюсь к этому. Жилы её заропщут, взбеснуются телеса. Это третья, крайняя из вершин. Случится Предрешённое, сквозь сны лучившееся в ней. Она повстречает того, кто возобладает. Разрешённое обернётся, целомудрие сочетается символом. В ров отчаяния падёт она, смятенная. Торжеством обратится её падение, торжеством силы исполинской. В борьбе станет она терять, обращаться станут избранные ею, изменятся наперсницы. Гетерою станет Силиара, мужское воспылает к ней, разовьётся в нём она. Признания польются к ней, улицы потекут, иным станет и жертвенный алтарь. Друиды вознесут её, царицей ночи прозовут. Облик её обручится, скроются и руки, затуманится образное. И лишь сдержанное, сокрытое разрастётся. Письму научат её, письменное станет прибежищем её, и сочетанием. В нём возвратит она себя, и узнает, и засмеётся. Никому не покажет его, нарушив запреты, Разрешённое же назовёт иным. Дочери родятся от неё, возвращением вписаны они. Снова средь улиц шагают они, вновь свободны, с внутренним единые. Взгляды окружают их, взгляды хвалебные. Улыбаются они, украшенные серебром. Великое в поэме сказано.
Переводя, я углубляю её образ. Подобно сёстрам, я желаю сохранить печать Древнего, его мировоззрения и культы. Одновременно, я стремлюсь перевести Её на наш язык, вобрав самые зримые черты. Словом, я воплощаюсь ею и описываю своё, своими словами. Кажется, воплощение удаётся мне. Язык её проникает в мой. Сила её образа заключена в проникновении, просачивании сквозь преграды. Не видя её, а лишь слыша, я разрождаюсь её зрением. Перевод сестёр, недословный, но верный и ясный, восхитителен. Им было легче – они чередовали друг друга, перенимая и описывая увиденное. А я стремлюсь соединить в себе это. Силиара обращается к своему времени, и многого в ней не передать. И я решила добавить ещё переводы, коснувшись современных ей текстов. Из них возникает понятная картина мира. Рождается бесконечный монолог, принимающий её и отторгающий, вопрошающий и узнающий. Она – в центре этого монолога, она же и в каждой из его частей. Я рядом, близко. Она говорит о себе – я добавляю, я говорю о себе – она добавляет. Две женщины, разделённые временем, соединённые природой. Окружённая Разрешённым, она проступает взором, ширится. Мы вторим друг другу.
Я успокоилась, я рада. Силиара успокаивает, тихомирит меня. В волнительные моменты я к ней обращаюсь. Плития не понимает, она её обыкновенной древней поэмой считает. Плития поверхностна. Это и хорошо во многом, юноши раскрепощённее с ней. С другой стороны, она кучерява. Это достоинство, и сильное. Кучерявость помогает ей в ключевые минуты. Привлечением я ей не уступаю, но после первых минут… Тянет меня поговорить о серьёзном, а она это исключает. Любое слово обыгрывает. И что получается? Получается удачно, я вижу. В его словах это заметно. Она повторяется – это недостаток. Кучерявость сглаживает и его – она преподносит поверхностность легкомысленно, подразумевая серьёзность, спрятанную под ней, снова обыгрывает – жестами она сильна. Она и дотошна – я и в себе это замечаю. Я тоже дотошная, как печёные яблоки. Возникают интервалы. Вчера я очень хотела поцеловаться, сегодня уже не так. Завтра он это поймёт и полезет. Я планирую отказаться. Сошлюсь на занятость или усталость. Займусь больше переводом. Буду осмысливать Её – он слишком отвлечён, чтобы помочь мне. Мой возраст – пограничный. Плития легко пережила его, совершенно изменившись. Я испытываю трудности. Разумное мерещится во мне, неразумное плещется. Я расту. Плития перестала. Не понимаю её, предугадать последующее не могу. Всё меняется на глазах. Ощущаю себя перископом.
Присовокупила бы следующее. Я нестабильна. Периодически я испытываю наплывы различной природы, то чересчур весёлая, а после тоскливая. Уследить за этим не могу, и бороться тоже. До книжной дойти сил нет, лежу пластом. Температуры нет. Лоб трогаю – ничего. Она утверждает, что я сумасбродна. Я не согласна. Часто я примечаю у Плитии склонность к внушению. Я противница. Это дурно. Она утверждает, что я этим постоянно занимаюсь. Она не права. Если я что-то ему и внушаю, то совершенно незаметно. Постоянно это делать нежелательно. Он внушаем, это точно. Я это связываю с доверчивостью. Я по рту определила – форма рта доверчива, особенно при вопросах. В ответах уверенная. Любимые ответы: “я знаю”, “я помню”. Злоупотребление первым лицом, признак частичного превосходства. Ограниченность нашей близости выражается редкостью местоимения “мы” – нашей близости не хватает нас. Поцелуи казались мне хорошим решением, нынче я сомневаюсь. Что делать будем? Скажешь? Рисовать ты не умеешь. Все умеют, а ты – нет. Руки. Мне нравятся другие. Возраст. Ты моложе. Если б не моя терпеливость, я бы распрощалась навсегда. Рост. Нет слов. Всего на две фаланги мизинца выше. Ниже Плитии. А я расту, ты это учти. Для роста советуют есть больше яблок. Уже четыре раза об этом говорила – кроме сомнений ничего не встретила. А я расту. Выходит гротеск. Добавляем отсутствие смелости, скорости принятия решений, лингвистических способностей. Результат – что ты есть, что тебя нет. Фуфф. Жду другого юношу. Нравится с Плитией – иди к ней. Додуматься, чтоб часами её расхваливать. А про меня при ней ни слова. Вердикт: склонен к провокациям. Доверять ей нельзя. Всё неоднозначно. Ситуация напоминает мне третий перевод, перевод Семирамиды. Семирамида зациклена на времени. Время предопределяет её. Метафора как цветок силции, ею веет отовсюду. Трижды за лето она распускается. Тройка – её число. Семирамида посвятила все свои силы отражению времени. Древность олицетворяет время раннее, время прогулок, поисков, волнений. Ему свойственны свои традиции, обряды – это наиболее важно для неё. В них она проявляется. Каждый жест и слово вписываются в них согласно особым, изысканным закономерностям. Человеческое воспринимается как фон для единого, образного. Оно воплощается повсюду, в каждом из чувств. Блеск серебра сопровождает рассвет, начало. Он слепит глаза, он же их и влечёт. Одним путём проходят глаза, повторяя друг друга. Одна из сторон обряда спрятана, другая – открыта. Каждая из них несёт свои знаки, они проступают глава за главой. Они и скрываются, исчезают. Возникает присущая поэме двойственность. Предрешённое проявляет себя ежечасно, Разрешённое – сторона его и мотив, Нарушенное – зерно и плевелы. Спутать их означает грех, первый из грехов. Среди висячих садов распускаются ивиинии, зыбок их цвет. Он изменчив, утром свой, днём свой, а вечером… Он неповторим, неописуем, метафора мгновения, текущего. Многие любуются им, многим снится он – и каждый обманчивым, неосязаемым, утраченным. Тысячи описаний даны ему, и ни одно не повторимо, тысячи слов звучат, и ни одно не громогласно. Глазами провожают его, страдая от недосказанности, неразрешимости. Разрешить себя значит спастись, это избавление, исцеление. Это и грех, грех опрощённого, очищенного. Метафора его – яблоко; очищенное, оно ржавеет на глазах. Смыслы подобны яблокам, корзиною несутся они. Косточки – ключи, ими отпираются врата Семирамиды, с горстью горьких косточек бредёт она. Каждому раздаёт их она, от каждого и забирает. Улицы узнают её, узнают по её часу. Она возникает как рассвет, освобождение, дрёма. С нею забываются, непреодолимые труды дня отпускают, рождается обряд и символ. Волосы её – пристанище для него. Губы её – прибежище его. Руки её… Она олицетворяет праздник, праздник времени, торжество. Её ждут, о ней молятся и вспоминают. Сотни описаний даны ей, каждая глава добавляет трижды по три. К деревьям прижимается она, к земле припадает, водою обливается, мёд течёт по ней. Она принимает в себя, отпускает. Целомудрие её древнее, в нём отражается она. Возникает картина мира. Она – в центре этой картины, её проявления – в частях её. Каждая рядом, каждая есть мгновение, своё отождествление. Письмо выражает его, скрывая одновременно. Письмо не есть описание, оно означает обряд, выражение. Картина незавершённа, слово непроговорённо. Оно проявляется во времени, каждый миг выражает своё. Полдень олицетворяет второй рассвет, рассвет явного. Явным кажется возникающее, во всём блеске является оно. Позолотой блестит оно среди куполов, в водах отражается полноцельно, слышимо оно среди губ, движение отворяет его. Каждый говорит с каждым, каждый и отвечает, гомон звучит мотивом, поют и птицы, и небесные, и земные. Ежее украшено, красота охватывает сущее, всё устремлено к ней, всё посвящено ей, Мария – имя её. Играют арфы, доносится плеск, среди улиц бегут дети, стучатся, смеются. Люди оборачиваются, смотрят, любуются, улыбаются друг другу. Вершится обряд освящения, чередуется радость с торжеством, собранный виноград олицетворяет его. Зрелое частицами горит на Солнце, каждому достаётся горсть частицы. Тишина забыта, в едином ритме бьются сердца, навстречу, навстречу. Небо горит, нестерпимо ясное, несущее. Пробивается и свет звёзд, они олицетворяют символы. Лебедь чередуется с Девой, Кассиопея соперничает с Ио. Путь указывают звёзды, путь времени. Их ещё нет, но они явны, они уже прошли, но грядут. Комета загорается, улицы радуются ей. Воды бушуют, дети окунаются в них. Воды погружают в себя, несут свежее, новое. Все открыты, раздаривают, раздают. Раздавшиеся, они слабеют, ищут силы у воды, у звёзд. К садам обращаются они, позабыв Змея. Змей одинок, но окружён собою, свои обличья сбрасывает он, обликом же извечен. Ревностью разгорается он, слабость впитывает чешуёй. Приближается его час, он неотступен, помутнён. Он несёт исцеление, греховное исцеление, он неотвратим. Грядёт третий рассвет, рассвет Лунный. Засияет Луна во всей красоте своей, месяцем бледным. Месяцы длились ожиданиями, месяцы звали за собой. Месячное, разрешается ныне. Разрешённое теряется в нём. Наедине случится оно, в темноте тайной. Боль сопровождает его, отчаяние последует за ней. Это очищение – верховное, оно раскрывает Предрешённое. Вслед за ночами истечёт оно, истончится, безумной станет красота его, жрецы поклонятся ей. Салкинами вскормит она их, Друидами прозовёт, сгустится тишиной. Снова День наступает, званый День. Бродит среди садов Семирамида, одна, облачённая. Мечтами своими украшает их, мечты порождают Новый День. Крылья вырастают у неё. Великое в поэме сказано.