Восхождение

Борис все понял и, внутренне усмехнувшись, мол, и ты туда же, полез вроде бы за носовым платком, а сам незаметно приоткрыл флакончик, предназначенный отнюдь не для библиотечных дам. Когда синьора оказалась в облаке, состоящем из аромата ливанского кедра, настоянном на горном эдельвейсе, у нее задрожали колени и, не вытирая жарко повлажневших глаз, она решилась на должностное преступление.

– Но ведь синьор не журналист, – неожиданно мелодичным голосом продолжала она, – и с этим документом в редакцию не побежит?

– Ни в коем случае! – прижал руку к сердцу Борис. – Наука, которую я представляю, – решил он врать до конца, – не терпит никакой огласки.

Тут же загремели ключи, и через мгновение пребывавшая в счастливом волнении синьора и готовая отдать обаятельному читателю не только бумаги из сейфа, но и то, что свято хранила долгих тридцать лет, раскрыла стальные дверцы и протянула Скосыреву убористо исписанный листочек.

То, что прочитал Борис, повергло его в неподдельное изумление! Оказывается, деда Ленина звали вовсе не Александр, а Израиль, а еще точнее – Сруль. Родился он на Украине, в простой мещанской семье. Его отец был мудрым человеком и понимал, что детям надо дать образование, поэтому отправил Сруля и его брата Абеля в Житомир, где они поступили в уездное училище. Учились братья хорошо и, конечно же, мечтали о получении высшего образования, но мешала так называемая черта оседлости: ни в один университет евреев, вернее, иудеев, не принимали.

И тогда их дядя, известный столичный купец, посоветовал отречься от своей веры и принять христианство. Поразмышляв и испросив согласие отца, братья крестились и стали правоверными христианами, а проще говоря, выкрестами.

Этого было достаточно, чтобы устранить какие бы то ни было препятствия для поступления в университет. Но Сруль, а теперь Александр Бланк, решил стать врачом и поступил в Медико-хирургическую академию. По окончании академии Александр Бланк некоторое время работал земским врачом в Смоленской губернии, а потом в петербургской больнице Святой Марии Магдалины.

– Теперь ты понимаешь, – горячился Борис, бегая вокруг леди Херрд, – почему в окружении Ленина было так много евреев! Рыбак рыбака видит издалека – тут уж, как говорится, из песни слова не выкинешь. И то, что во время войны его называли немецким шпионом, тоже понятно: он же на четверть немец. Эх, не поймали его тогда! – досадливо вздохнул он. – Будь Керенский порасторопнее и поставь Ленина к стенке, вся наша жизнь сложилась бы иначе. Я уж не говорю о России: никакой Совдепии не было бы и в помине… А-а, ладно, – махнул он рукой, – проехали. Хотя, конечно, жаль, что все это нельзя опубликовать, скажем, в той же «Правде» – вот было бы переполоху!

Для леди Херрд все эти изыскания, переживания, рассуждения и рассказы были чем-то вроде китайской грамоты: ни о Ленине, ни, тем более, о Керенском она понятия не имела, и уж совсем не могла постигнуть ликования своего барона, когда тот обнаружил следы еврейской крови в большевистском вожде. А когда через пару дней Борис ворвался в номер с криком: «И не было никакого опломбированного вагона!» – она даже испугалась.

– Какого вагона? О чем ты? Мой дорогой, – успокаивающе погладила она его по голове, – не кажется ли тебе, что ты слишком увлекся, что все эти библиотечные изыскания не идут тебе на пользу? Ну, что с того, что ты станешь чуточку умнее? Ведь изменить-то ты ничего не сможешь.

– Смогу! – даже притопнул Борис. – Еще как смогу! Ты в этом убедишься, причем очень скоро, – многозначительно пообещал он.

Всю следующую неделю Борис посвятил изучению истории Андорры. Каким же было его удивление, когда в одной из исторических хроник он нашел упоминание о том, что поселения людей на территории нынешней Андорры относятся еще к ледниковому периоду. Со временем эти люди стали называть себя иберийцами и из горных пещер переселились в небольшие деревеньки: именно там были найдены осколки керамики, поделки из камня, наконечники стрел и даже бронзовые изделия.

Но самое удивительное, эти мирные пастухи стали союзниками Ганнибала и оказали ему неоценимую помощь во время 2-й Пунической войны. Дело в том, что основные силы Ганнибала, в том числе и боевые слоны, были сосредоточены на юге Испании, и чтобы добраться до Рима, надо было перевалить через неприступные Пиренеи. Римляне были уверены, что ни 60-тысячному войску, ни тем более слонам это не по силам: на узких горных тропах и двум солдатам не разойтись. Но иберийцы знали другие, неизвестные римлянам, тропы и по ним провели и воинов, и слонов Ганнибала.

Впереди был еще более сложный переход через Альпы, но проводники нашли верный путь – и армия Ганнибала совершенно неожиданно для римлян появилась в Северной Италии. Победоносные сражения следовали одно за другим: сперва у реки Тицины, потом у Тразименского озера и, наконец, впоследствии вошедшая во все учебники битва при Каннах.

Правда, несколько позже римляне перехватили инициативу и нанесли Ганнибалу ряд поражений, в результате чего он вынужден был бежать в Сирию. Угрожая войной, Рим потребовал его выдачи. Но Ганнибал врагам не дался и принял яд.

Что касается иберийских пастухов, то досталось по первое число и им. Для начала римляне прошлись по их территории огнем и мечом, а потом установили там не только свои законы, но и свой язык: за разговоры на иберийском наречии можно было потерять не только язык, причем в самом прямом смысле слова, но и голову. К тому же Рим коренным образом изменил весь уклад жизни горного народа, заставив иберийцев не пасти стада овец, а заниматься хлебопашеством.

С каким же облегчением вздохнули иберийцы, когда после падения Римской империи они попали под власть германского племени вестготов, потом и арабов: им снова разрешили заниматься скотоводством.

Так продолжалось до конца VIII века нашей эры. В те годы король франков, а впоследствии император Карл Великий не на живот, а на смерть бился с арабами. В решающей битве, когда чаша весов могла склониться и в ту, и в другую сторону, совершенно неожиданно с гор, подобно лавине, скатились вооруженные чем попало пастухи, ударили во фланг и загнали арабов в пропасти.

Карл Великий был не только благородным, но и благодарным человеком: собрав у своего шатра участников битвы, он объявил все 788 человек суверенным народом под своим покровительством. Страна была названа Андоррой и включена в состав Урхельского епископства. Больше того, Карл Великий освободил андоррцев от каких бы то ни было налогов, но, так как был известным любителем рыбных блюд, символическую дань выплачивать обязал: две форели в год из самой чистой в Пиренеях реки Валиры.

Несколько позже император пошел еще дальше и в 819 году даровал жителям Андорры Великую хартию свободы (эта дата официально считается годом основания Андорры), о которой после распада империи урхельские епископы забыли и превратили Андорру в свое феодальное владение. Дань, которую они собирали с андоррцев, а их тогда жило в горах чуть более двух тысяч человек, была по-прежнему символической: 4 окорока, 40 хлебов и 10 бочонков вина в год. Кроме того, на Рождество они должны были угощать праздничным обедом своего сюзерена и сто его гостей.

Такая идиллия продолжалась недолго: владелец обширных земель в Южной Франции граф де Фуа решил присоединить к себе и Андорру. Урхельские епископы попробовали сопротивляться, но граф разбил их наголову, а собор разрушил. Но так как епископов поддерживал папа, а ссориться с ним граф не хотел, то в 1278 году враждующие стороны подписали так называемый «Акт-пареаж», то есть соглашение, по которому в Андорре устанавливалось совместное правление епископа Урхельского и графа де Фуа, проще говоря, один правил по четным годам, а другой – по нечетным.

Самое удивительное, что епископы – с испанской стороны, и потомки графа – с французской, еще в начале ХV века не возражали против создания в Андорре выборного органа, так называемого Совета земли, который вскоре превратился в Генеральный совет, то есть фактически первый в Европе парламент, состоящий из 24 депутатов, избираемых на четыре года.