Восхождение

Ужин для леди Херрд прошел как в тумане. Она что-то ела, что-то пила, а когда дело дошло до танцев и барон закрутил ее в нежном вальсе, а потом и в томном танго, она поняла, что погибла, что ради этого обворожительного мужчины готова на все.

Так оно и случилось… Утром, сладостно утомленная леди Херрд обнаружила себя в объятиях барона, и на всем белом свете не было женщины счастливее ее. Надо сказать, что и барон, то есть Борька Скосырев, неожиданно для себя почувствовал к этой женщине что-то вроде влечения, причем не столько сексуального, сколько душевного.

«Дурочка, ты моя дурочка, – почти что с нежностью думал он, гладя ее пушистые волосы, – и что мне с тобой делать? Жалко ведь тебя, ей-богу, жалко. Если бы не твои чертовы миллионы, увез бы я тебя куда подальше и жили бы мы припеваючи! Но без денег никого и никуда не увезешь, а без миллионов припеваючи не проживешь. Заколдованный круг. Эх, как говорит Валька, жизнь наша жестянка! Стоп! – оборвал он сам себя. – Еще ничего не решено с Мэри. Вальке надо помочь – это кровь из носу. Да и план у него какой-то…Что за план, понятия не имею, но чем черт не шутит, а вдруг и вправду попаду на первые полосы газет?! Так что извини, моя дорогая, но…Стоп! – еще раз сказал он самому себе. – Чтобы не путаться в именах, я всегда своим женщинам придумывал какое-нибудь прозвище. Птичка – леди Херрд не подойдет. А может, Ласточка? Нет, не то. Надо что-нибудь про любовь, и обязательно горячее, испанское, чтобы она каждый раз вздрагивала. О, нашел! Ламорес. Если перевести с испанского, это будет примерно то же, что по-русски – Любимая. Именно так, Ламорес, – решил он. – Что может быть приятнее, если женщину каждый раз будут называть Любимой? Ни-че-го! Молодец», – похвалил он себя и решил вставать.

– Ламорес, – прошептал он на ухо леди Херрд. – Пора вставать. Уж полдень на дворе.

– Не хочу, – сладко потянулась леди Херрд. – Пусть этот сон продолжается вечно.

– Пусть, – согласился Борька. – Но сначала неплохо бы позавтракать.

– Позвони в ресторан, пусть завтрак принесут сюда.

– Сюда? – удивился Борька. – По-моему, как-то неудобно.

– Наплевать, – потянулась к халатику леди Херрд. – Дорогой, я что-то не расслышала, как ты меня назвал?

– Ты не поверишь, – начал заливать Борька, – но я проснулся с первыми лучами солнца и с первым щебетом птиц. И думал я только об одном: какое тебе придумать имя, причем такое, чтобы в нем, как в капле росы, отражалось мое непреходящее чувство и чтобы его никто не знал, а я мог произносить его только в минуты страсти, только тогда, когда мы вдвоем.

– И что? – замерла леди Херрд. – Ты придумал?

– Да, дорогая, придумал. Это будет нежное и горячее испанское имя Ламорес. И по-русски, и по-английски оно означает – Любимая.

– Ты тоже Ламорес! – бросилась ему на шею леди Херрд. – Ты мой желанный, мой любимый Ламорес!

Пришлось Борьке о завтраке на время забыть… Зато потом он позвонил в ресторан и, немного стесняясь, заказал такой обильный завтрак, что Ламорес понимающе улыбнулась.

– Не стесняйся, дорогой. Я тоже готова съесть быка. – И как-то пошловатенько, не так, как принято у светских дам, добавила: – Потрудились-то мы на славу, так что калории надо возмещать.

«Еще одно доказательство, что никакая она не аристократка, – меланхолично подумал Борька. – Но это не имеет никакого значения. Главное, что она миллионерша, – цинично заключил он».

Глава VIII

Когда Мэри появилась в Сатандере и Борис Скосырев впервые ее увидел, у него возникло такое острое чувство жалости и к ней, и к Валентину, что он несколько дней не находил себе места. Представьте себе худенькое, довольно высокое, нескладное существо, с гладко зачесанными, бесцветными волосами, острым носиком, глазами величиной с блюдце и явно нездоровым румянцем.

«Господи Боже правый, – со щемящим сердцем подумал он. – Черт с ней, с внешностью, но она же больна. У нее что-то с легкими. Ей надо в санаторий, и как можно быстрее».

Когда он как можно деликатнее поинтересовался у леди Херрд, что с ее племянницей, та зарылась в подушки и целый день рыдала. Так ничего и не узнав, Скосырев пригласил к себе Валентина – а теперь Борька жил в «люксе» рядом с номером леди Херрд – и попытался расспросить об этом капитан-лейтенанта. Но тот вместо членораздельного ответа потащил Борьку к себе, сказал, что без стакана говорить об этом не может, мгновенно осушил один за другим два стакана водки и тоже заплакал.

– Да что это с вами? – чувствуя, что и у него защемило в глазах, всплеснул руками Борька. – Леди ревет, ты плачешь. Валька, да ты что? Ты же боевой офицер, чего-чего, а крови насмотрелся.

– При чем тут кровь?! – всхлипнул Костин. – Если бы кровь, я бы свою отдал, до последней капли. А тут… Она же двадцать часов провела в ледяной воде. Она была на «Титанике», совсем ребенком. Отец и мать на ее глазах пошли на дно. А она… она не утонула. И знаешь почему? Потому, что отец отдал ей свой спасательный жилет. «На, – сказал, – дочка, держи, двоих он не выдержит. Живи за нас с мамой. И помни, что, когда ты будешь тонуть еще раз, появится человек, который в трудный момент обязательно тебя спасет. Мы с мамой попросим об этом Бога, вот увидишь, он нам не откажет. Мы будем за тебя молиться».

– Откуда ты это знаешь? – не верил своим ушам Борька.

– От нее, от Мэри, – чуть не взвыл Костин. – Ей же было десять лет, она все помнит. Так, бедняжка, помнит, что и по ночам не спит, и с легкими нелады. Нет-нет, это не чахотка, – отрицательно покачал он головой, – просто какая-то часть легких, грубо говоря, отморожена, и дышит она тем, что осталось.

– Извини за глупый вопрос, – проглотил Борька застрявший в горле комок, – но что это их всей семьей понесло на это корыто? На кой черт им сдался этот «Титаник»?

– Все проще простого, – достал Костин платок и вытер покрасневшие глаза. – Ее отец был крупным бизнесменом, и все его предприятия располагались в Канаде. Вот они туда и отправились, чтобы проверить, что там да как, а заодно и отдохнуть на проклятом Богом лайнере. Тогда ведь погибло полторы тысячи человек, а около тысячи спасли. Мэри была в их числе.

– Да-а, брат, – вздохнул Скосырев, – дела, что сажа бела. И что же теперь делать?

– Для начала – напьюсь! – закатал рукава рубашки Костин. – А там – посмотрим. Живым – жить! Но одно я тебе скажу, как на духу, – схватил он за грудки Борьку. – Молитвы отца Мэри до Господа Бога дошли: тем человеком, который должен ее спасти, буду я. Такое мое предназначение! Так мне велено Богом! – рванул он на груди рубаху, под которой, прикрывая флотскую душу, полосато змеилась тельняшка.

Борька тоже сбросил ненавистный смокинг, засунул под кровать узконосые штиблеты, босиком прошлепал в ванную и пустил струю холодной воды.

– О-ох, – постанывал он, подставляя под струю то одну, то другую ногу, – до чего же это тяжкая работа – разыгрывать из себя светского бонвивана. Выпить толком нельзя, все время думать о том, чтобы не брякнуть чего-нибудь непристойного, вещи носить только модные, а они почему-то, как правило, неудобные, вроде этих проклятых штиблет. И, что самое мерзкое, все время держать в голове, сколько в кошельке денег, да еще не в моем, а в твоем, и хватит ли их на одеколон, цветы и прочую дребедень.

– Да ладно тебе, – примирительно откликнулся Костин. – Деньги пока что есть, а через неделю-другую у тебя появятся свои.

– Откуда? – с удовольствием разминая пальцы, прошлепал в обратном направлении Борька. – У меня ведь под рукой нет ни крейсера, ни даже эсминца, – уколол он Костина, – и ни паровой котел, ни пушку продать не могу.

– Ты это брось, – против ожидания, не взорвался, как-то вяловато отбрил его Костин. – Рассматривай это не как хищение, а как антибольшевистскую акцию: не отдавать же, в самом деле, краснопузым комиссарам то, что принадлежало не им, а царю-батюшке, которого они подло расстреляли. Флот, Борька, всегда был гордостью России, – наставительно продолжал он, наливая в покрытые инеем стаканы кристально чистую «Смирновскую». – Кстати, господин барон, запомните на всю оставшуюся жизнь: охлаждать нужно не водку, а стаканы. Так вот, – полюбовался он своей работой, – пока есть флот, есть и Россия. А без флота она ничто, большущий кусок суши – и не более того. Так что, угнав корабли, а потом, распродав все, что можно, и тем самым приведя их в негодность, мы внесли свой вклад в борьбу с большевизмом.