Дитя

– Хорошо, по крайней мере, что у меня есть они, – сказала Анджела покачивающимся в грязной воде морковным «попкам».

Интересно, позвонит ей Лу сегодня вечером, вернувшись с работы? Ее младшая, конечно, знала эту грустную историю – как же не знать! – но никогда об этом не заговаривала.

«К тому же она терпеть не может, когда я плачу, – подумала миссис Ирвинг, утирая глаза обрывком бумажного полотенца. – Они все этого не любят. Им больше нравится делать вид, будто все у нас отлично. Что ж, я их понимаю. Пора бы мне уже покончить с этим. Пора отпустить Элис».

– С днем рождения, милая ты моя девочка, – еле слышно произнесла она.

4

Среда, 21 марта 2012 года

Из-за этого младенца я всю ночь не могла заснуть. Я даже вырвала заметку из газеты и отправилась выбросить в мусорку, но в итоге сунула в карман кардигана. Сама не знаю зачем. Я решила, что ничего не стану с этим делать, надеялась, что все пройдет само.

Тут же еле различимый голос в моем сознании ядовито напомнил: «Ну, тогда-то все же не прошло».

И вот сегодня это дитя по-прежнему со мной. Взывающее к себе. Требующее, чтобы его признали.

Пол еще в полусне принимается шевелить ногами, словно проверяя, на месте ли они. Я жду, когда он откроет веки. И страшусь этого момента. С ужасом ожидаю увидеть в его глазах измученность и досаду, когда он поймет, что у меня вновь настали не лучшие дни.

Так мы с ним обычно называем эти приступы нервозной депрессии, и потому кажется, будто в том нет моей вины. Уже столько времени прошло с последнего приступа, что Пол наверняка считал, что все уже позади, – и теперь, увидев меня, он будет отчаянно пытаться не выказывать своего разочарования.

И все же я не могу не разделить его тревогу. Порой мне кажется, что я не вынесу этой тяжести, что она окончательно меня раздавит.

Считается, что если что-то тебя не убьет, то, значит, сделает сильнее. Так говорят, когда человеку довелось пережить что-то ужасное. Так любит высказываться и моя матушка Джуд. Но это вовсе не так. Пережитое ломает тебя изнутри, и чувствуешь себя так, будто все в тебе раздроблено и потом кое-как скреплено воедино старыми замызганными бинтами и желтоватым скотчем. И у тебя постоянно поскрипывает в местах слома. И все слишком хрупкое и обессилевшее, чтобы долго держаться. Иногда даже жалеешь, что тебя это и вправду не убило.

Наконец Пол просыпается и без лишних слов приносит мне из ванной таблетки и стакан воды. Потом гладит меня по волосам и молча сидит рядом на постели, пока я принимаю лекарство. И бормочет еле слышно под нос, что, дескать, все нормально.

Я пытаюсь поддержать себя, мысленно внушая, что «все пройдет». Однако сквозь любые защитные укрепления в сознание все равно просачивается: «Такое не пройдет никогда».

Проблема в том, что любая тайна рано или поздно выходит из-под контроля, начиная жить своей жизнью. Я всегда считала, что, если перестану думать о том, что со мной случилось, оно само собою постепенно ссохнется и вымрет. Но не тут-то было. Оно благополучно сидит себе в растущем хитросплетении всевозможного вранья и увертливых измышлений – точно большая жирная муха посреди паучьей сети. Если я сейчас хоть что-то расскажу, это будет означать порвать всю сеть в клочья. А потому я не расскажу ничего. Я должна хранить свой секрет. Что ж поделать, тайна есть тайна. Этим я и занимаюсь всю жизнь, сколько себя помню – храню свои тайны.

За завтраком Пол о чем-то мне говорит, но у меня пролетает все мимо ушей.

– Прости, дорогой, о чем ты? – пытаюсь я сосредоточиться, глядя на мужа через стол.

– Я сказал, что у нас в туалете почти вышла бумага. Того и гляди придется пустить в ход газету.

Сконцентрироваться у меня так и не получается.

«О чем он говорит? Что-то о газете? О господи, он это прочитал?!»

– Что?! – чересчур громко вскрикиваю я.

– Я про туалетную бумагу, Эмма, – тихо отвечает Пол. – Просто хочу напомнить, только и всего.

– Ах да, верно. Не беспокойся, я куплю. Ты иди, собирайся на работу, а я пока допью кофе.

Пол улыбается мне, целует мимоходом и поспешно удаляется минут на десять к себе в кабинет. Я же отпихиваю в сторону завтрак и торопливо вытираю ближайшие кухонные поверхности. Я вообще в последнее время все чаще ловлю себя на потребности все вокруг мыть и вытирать. Прочь, прочь, проклятое пятно!

– Я всё, – говорит Пол в дверях кухни. – Ты уверена, что все с тобой в порядке? Ты по-прежнему очень уж бледная.

– Со мной все хорошо, – отвечаю я, поднимаясь. «Ну же, Пол, иди давай скорей». – Удачного тебе дня, милый. Главное, будь полюбезнее с деканом. Сам знаешь, имеет смысл постараться, – добавляю я, смахивая с плеча его пальто ворсинку.

Пол вздыхает, берет в руку портфель.

– Я попытаюсь. Послушай, я ведь могу отзвониться, сказавшись больным, и остаться здесь с тобой.

– Не говори ерунды, Пол. Я посижу спокойно дома. Обещаю.

– Ладно. Но в обед я тебе обязательно позвоню. Люблю тебя, – говорит он на прощание.

Как всегда, я машу ему рукой из окна. Пол закрывает калитку, отворачивается и уходит – и тогда у меня словно подгибаются колени, и я опускаюсь на ковер. С той минуты, как я прочитала заметку, я первый раз осталась в доме одна, и это постоянное притворство, будто все со мной в порядке, вымотало меня до предела. Куда бы я ни посмотрела, для меня везде словно высвечивается большими неоновыми буквами этот газетный заголовок.

На самом деле, мне надо-то всего минут пять, чтобы снова совладать с собой. И я разражаюсь рыданиями. Ужасными, пугающими, совершенно безудержными рыданиями. Совсем не так, как принято проливать слезы в Англии, когда всячески стараешься их удержать и подавить. Наконец, выплакавшись, я просто тихо сижу на полу.

Когда начинает звонить телефон, я понимаю, что прошел уже целый час. Ноги затекли, и теперь, пытаясь подняться, я чувствую, будто их покалывает булавками. Должно быть, я умудрилась задремать. В голове появляется картинка, где я лежу в лодочке, и меня уносит течением. И мне этот образ очень нравится: словно Офелия на картине Джона Милле. Но та была то ли умалишенной, то ли уже мертвой…

«Стоп, хватит, – говорю я себе. – Ответь-ка на звонок».

– Привет, Эмма, это Линда. Ты сейчас очень занята? Можно я загляну к тебе на кофе?

Меня так и подмывает повергнуть в ужас Линду, ответив ей «нет». Однако вместо этого с моих губ слетает «да». Снова побеждает давно укоренившаяся вежливость.

– Чудненько! Буду через десять минут.

– Я пока поставлю чайник, – слышу я собственные слова, точно играю в какой-то пьесе.

Я растираю колени, чтобы вернуть им чувствительность, достаю из сумки расческу. Мне надо выглядеть прилично, иначе она все поймет.

Муж Линды преподает в том же университете, что и Пол, только на другом факультете. Впрочем, по утрам наши мужчины частенько ездят на работу одним поездом, и это, по всей видимости, и сближает нас с Линдой – почти что как знатную леди с Джуди О’Грэди[4].

Линда мне крайне неприятна. У нее скошенные назад зубы, точно у акулы, и чересчур напористая манера общения. И она, и прочие ПЖ – «профессорские жены», как я окрестила этих дам, когда сама оказалась в их рядах, – постоянно сплетничают между собою обо мне. Я прекрасно об этом знаю, но ничего не могу поделать. Надо просто не обращать на них внимания. Сохранять спокойствие и просто жить дальше.

Линда впархивает в мой дом, стоит только открыть дверь. Как ее, однако, нынче распирает энергией, аж с самого утра! Надо думать, у нее хорошие вести насчет Дерека. Сразу хочется, чтобы она поскорее ушла.

– Ты какой-то усталой выглядишь, Эмма. Не получилось ночью выспаться? – говорит она и, видя, что ухаживать за своей гостьей я даже не берусь, принимается сама готовить кофе. Предоставляя мне стоять этакой мебелью в своей же собственной кухне.

4

Здесь имеется в виду известное стихотворение Р. Киплинга из сборника «Казарменные баллады» (1892 г.) «О дамах» («The Ladies»): «Хоть полковничья леди, хоть Джуди О’Грэди – под платьями все равны» (пер. Георгия Бена).