Одинокие думы

Предисловие

Собранные в этой книге заметки появились в 1953– 1954 годах, когда автор – по милости Божией и благорасположению настоятеля – мог чаще бывать и молиться в уединении. Это объясняет, как возникло название, но ничуть не означает, что получилась автобиография. Здесь нет ничего личного, частного, как нет и рассказов о каких-то духовных приключениях. У автора, собственно, их и не было, а если бы и были, он не доверил бы их бумаге. Перед вами всего лишь его раздумья о созерцательной жизни.

Здесь, конечно, нужна оговорка. Вполне может оказаться, что столь важное для автора совсем не важно для людей, далеких от монашеского призвания. В этом смысле книга получилась вполне личной. В ней есть и обобщения, и наблюдения en passant[3], иногда почти банальные. Эзотерического в ней нет ничего. И все же тому, кто писал эти строки и ведет не вполне обычную жизнь, дороги его размышления об одиноком предстоянии Богу, безмолвной беседе с Ним, о том, как, пребывая наедине с собой, мы бываем связаны друг с другом. Добавлю в скобках, что для ордена, к которому автор принадлежит, его образ жизни – совсем не идеал; в сущности, это – идеал отшельнический[4].

С тех пор как появились эти заметки, в жизни их автора, разумеется, многое переменилось, и некогда высказанное им дало со временем самые неожиданные всходы.

В век тирании, когда человек обесценен и унижен, должны быть услышаны все, кто здраво судит о его внутренней свободе и праве быть наедине с самим собой. Бездуховная цивилизация губит человека, оглушая его своим грохотом, и нельзя допустить, чтобы она заглушила голоса ее неутомимых разоблачителей: христианских святых, восточных мудрецов, подобных Лао-цзы и мастерам Дзен; мыслителей, подобных Торо, Мартину Буберу и Максу Пикару. Легко говорить, что человек – «общественное животное». Это очевидно. И все же никто не вправе превращать его в винтик безликого механизма – светского или религиозного.

Общество, в сущности, жизнеспособно лишь до тех пор, пока не посягает на одиночество своих членов. Онои зовется «обществом» только потому, что сложено не из масс или безликих единиц, а из личностей. Личность же немыслима без свободы и ответственности, а они, в свою очередь – без внутреннего одиночества, целостности, чувства собственной реальности, способности отдать себя обществу или отказать ему в этом даре.

Растворяясь в безликой, движимой слепыми инстинктами толпе, человек теряет свою человечность, целостность; он не может ни любить, ни владеть собой. Если люди не знают внутреннего одиночества, то их соединяет уже не любовь, а наглая и жестокая власть. Эта власть отнимает принадлежащую им по праву свободу, и всё общество разлагается, пораженное ненавистью и раболепием.

Ненависть, этот тяжкий духовный недуг, изнутри разъедает наш падкий до наживы мир. Никакой технический прогресс от нее не излечит. Поэтому истинное исцеление всегда было и будет духовным. Но как сказать оБоге и любви тем, кто не слышит? Евангельской вести внимают сердцем, а сердце, не возделанное безмолвием иодиночеством, остается глухим.

Иными словами, вера немыслима без свободы, без умения владеть собой и без свободного принятия благодати. Человек не поверит, пока его ум и сердце работают, как автомат, пока сам он растворен в толпе таких же, как он, бездушных и безликих существ, лишенных права быть собой.

Словом, сказанное в этой книге касается не только монахов, но и каждого из нас, нашего общего будущего и, конечно же, будущего нашей веры.

Часть 1

Грани духовной жизни

I

Духовную жизнь, как и всё живое, хранит ипитает то истинно сущее, что есть вокруг и выше нас. Пребывание в мире иллюзий поистине губит ее. Тот, кто питается призрачным бытием, обречен наголодную смерть; и нет горше участи, чем принять эту напрасную гибель за плодоносную, жертвенную «смерть», ведущую в жизнь.

Смерть, ведущая в жизнь, – это не бегство отистинного бытия, а всецелая преданность ему, самопожертвование. Ее начало – в отречении отмнимого бытия, которое мы сами творим, глядя на мир сквозь призму эгоистических желаний.

Но прежде, чем мы поймем, что мир, особенно материальный, полон иллюзий, мы должны ясно увидеть, что он реален.

Материальное «призрачно» только в сравнении с высшей реальностью духовного.

Отречение от тварного начинается с того, что мы пытаемся разглядеть, каково оно само посебе, иотходим в сторону. Только отстранившись от твар-ного, обретя перспективу, мы дойдем до реального, действительного, истинного в нем. Нельзя разглядеть то, что сжимаешь в объятиях. Отпустив тварное на свободу, мы по-настоящему его оценим и ощутим в нем Божие присутствие. Так мы ступим на пролегающий во мраке путь созерцания. В конце этого пути мы обретем тварное таким, каково оно в Боге[5].

Отцы-пустынники думали, что пустыня потому так дорога Богу, что ее совершенно не ценят люди. Она пуста, и ее нельзя опустошить еще больше. Она ничем не привлекает и не сулит наживы. Избранный народ скитался по ней сорок лет, водимый Богом. Если бы евреи шли прямо, то попали бы в землю обетованную всего через несколько месяцев. НоБог задумал иное. Он хотел, чтобы люди полюбили Его в пустыне, а потом вспоминали свои скитания, как прекрасное время, прожитое сНим наедине.

Пустыня – как и горы, и море – сотворена для того, чтобы оставаться собой, а не для того, чтобы ее преображали. Поэтому и обитают в ней те, кто хочет быть самим собой, или, попросту говоря, одинокие, нищие, полагающиеся только на Бога; те, кто не возводит великих замыслов между собой и Творцом.

Так, по крайней мере, должно быть. Но есть идругая сторона. Во-первых, пустыня – это страна безумия, а во-вторых – прибежище дьявола, изгнанного в «пески Верхнего Египта» скитаться по «безводным местам»[6]. Жажда сводит с ума; даи сам дьявол обезумел от жажды. Заточив себя всобственном величии, он потерял его и теперь жаждет вернуть потерянное.

Уходя в пустыню, чтобы оставаться самим собой, надо быть настороже. Там нередко становятся слугами того, кто обитает в бесплодном раю пустоты иненависти, и сходят с ума.

Взглянем на сегодняшнюю пустыню. Чем она стала? Колыбелью для нового и страшного творения; полигоном для силы, с помощью которой человек хочет «рас-творить» то, что Бог благословил. Пустыня добилась своего: Бог человеку больше не нужен. В век, когда техника творит чудеса, люди полагаются только на себя. Забыв о Творце, они возводят в пустыне невиданные доселе защищенные поселения, где ставят свои опыты и предаются пороку. Но эти вырастающие в мгновение ока помпезные города не похожи на Град Божий, сходящий с небес, дабы просветить землю явлением мира. Не похожи они и на Вавилонскую башню, воздвигнутую некогда в пустыне Сеннаар, высотою до небес, чтобы сделать себе имя (ср. Быт 11, 4). Они – перекосившая лик земли мерзкая ухмылка дьявола. В них всё секретно и брат шпионит забратом; сквозь них – как кровь по венам – текут деньги; их утроба чревата новейшим и гибельным оружием.

Можно ли, глядя на эти города, не стремиться очистить свое сердце? Люди со своими деньгами имашинами бегут впустыню, оседают в ней, польстившись на власть и богатство. Они не противостоят дьяволу, как Христос, а верят его посулам, поклоняясь бесовской мудрости. Теперь повсюду пустыня. Повсюду и одиночество, где нужно бы плакать о своих грехах, вести брань с врагом, очищать сердце, исполняясь Божией благодати.

Пустыня – также прибежище отчаяния, а оно тоже повсюду. Но не станем думать, что внутреннее одиночество – то же, что поражение. Молчаливо признавая себя побежденными, мы ниот чего себя не спасем, ведь отчаяние – бездонная пропасть. Если мы сдадимся на его милость и постараемся об этом забыть, оно поглотит нас.

3

По ходу дела (франц.) (здесь и далее – прим. пер.).

4

Когда Мертон писал эту книгу, в Ордене траппистов не приветствовалось отшельничество. Монашество же, по смыслу слова – одинокая жизнь.

5

Мертон, конечно, не хотел сказать, что в Самом Боге есть нечто твар-ное. Он пишет здесь о динамике духовной жизни. Сначала мы, отстраняясь от тварного, видим в нем Божие присутствие, а потом, в конце пути, мы видим тварное погруженным в Божественную реальность. Всё дело вакцентах. Пока мы привязаны к тварному, акцент – на нем. По мере того, как наша жизнь постепенно «перемещается в Бога», мы начинаем всё обретать в Нем и через Него. Ср. «Он беспределен и есть везде и во всём, лучше же – всё есть в Нем» (преп. Никодим Святогорец. «Невидимая брань», гл. 20).

6

Ср. Мф 12, 43.