Последний костер

Затрещали под ударами его лап дранощепины, посыпалась с потолка земля. Кобель снова ярился, лаял, кидался от одной стены к другой. Мефодий нервничал, ладони вспотели и стали липкими. Лай кобеля не позволял точно определить место нахождения медведя. Стоял невообразимый шум, грохот, треск ломаемых досок, медвежий рык и собачий лай.

Лампадка разгорелась, набрала силу и позволила охотнику вовремя заметить, как медведь выворотил первое бревно потолочного наката и, столкнув его вниз, стал выворачивать второе бревно.

Мефодий изловил момент, сунул ствол в ребра разбойнику и нажал спуск. Выстрел грохнул глухо, но ёмко. Медведь заорал, повалился с потолка и, падая, увлек за собой уже вывернутое второе бревно. Было слышно, как он шабаркается за стеной и дико орет.

Потом на мгновение затих и снова полез наверх.

Мефодий передернул затвор и выбирал момент для верного выстрела. Вражина ярился, хватался когтями за внутреннюю часть стены, а зубами грыз третье накатное бревно потолка. В зимовье густо стояла пыль, обвалившаяся с потолка, но башку медведя Мефодий разглядел и в упор влепил пулю почти в ухо.

Медведь слетел с зимовья, как подкошенный, но не успел охотник перезарядить ружье, как тот снова был наверху, пытался протиснуться в образовавшуюся щель.

– Да ты что, заговоренный что ли?

Уже трясущимися руками мужик наставил ружье в шею зверя и снова выстрелил. Тот опять слетел с зимовья, как будто его чем-то сильно толкнули. Но рёв за стеной не прекратился. Кобель кидался на стену, лаял, путался под ногами, – мешался. А с улицы доносился непонятный шум, возня, рычание медведя.

Мгновение спустя, тот снова оказался на крыше и, открыв пасть, орал и блестел маленькими глазками, заглядывая в дыру. Как будто его и не стреляли уже трижды. Мефодий мельком глянул в передний угол зимовья, где обычно стоял образок Спасителя и перекрестился кулаком, в котором был зажат дымящийся патрон.

– Говорила ведь, говорила Акулька взять образок, нет, взбрело в башку, что надломить можно в буторе охотницком. Дурак! Стоял бы образок-то, глядишь, и слетел бы наговор-то.

Охотник изловчился и выстрелил прямо в пасть пролезающему в дыру медведю. Тот охнул, обвис, из горла хлынула кровь. Кобель пытался допрыгнуть до медведя. Горячая кровь лилась прямо на собаку и разлеталась во все стороны. Медведь начал конвульсивно дергаться и сползать назад. Вот он совсем вывалился и… как мертвый упал за стену.

Мефодий еще раз перекрестился и, размазав по лицу пот, кровь, грязь, стал искать на стене патронташ, чтобы снова зарядить ружье. Кобель на мгновенье замолчал, и стало слышно, как под окном рычит, и давится, видимо своей кровью, шатун.

– Да какой же ты дюжий, точно с заговором, – зло шептал охотник.

В это время в окно резко влетела лапа медведя и ухватила край стола. Столешница была крепкая, дедовская, но лапа с ней справилась. Раздался треск, и остатки стола улетели в сторону. Мефодий ткнул стволом в оконце и выстрелил.

– Осподи! – пялился он на пустой угол, – Осподи! Да делай же что-нибудь. Надумал душу забирать, так забирай, не мучь только.

Глазищи охотника, казалось, вот-вот вывалятся из орбит. Он хрипел и рычал не хуже зверя. Кажется, уже не сознавал где он и что творит. Лицо, все в крови и грязи с бешеным блеском белков глаз, выражало какую-то отрешенность. Он мотался по зимовью в ожидании неизбежного конца. Медведь опять был наверху и яростно грыз бревно.

Мефодий коротким движением руки отбросил к стене затворку и тяжело опустился на нары. Руки повисли вдоль тела и перестали дрожать. Подкатило безразличие. Кобель прыгал на медведя, пытающего пролезть в увеличившуюся дыру потолка. Мефодий безвольно смотрел на происходящее. Потом тяжело поднялся, взял у каменки топор и, взмахнув на всю длину рук, снес пол черепа свесившемуся в дыру медведю. Тот задергался, захрипел и, как густой кисель, «вылился» в зимовьё и развалился чуть не по всему полу. Кобель налетел на него и стал рвать, давясь шерстью.

– Вот что тебе, паря, нужно было, вот. От ружья, видно, заговор-то был, не от топора.

Раскинув руки, Мефодий повалился на запылённые, перевёрнутые нары. Все тело мелко дрожало, а где-то между лопатками натянулась судорога. Далеко-далеко, в каких-то розовых лучах, наполненных дивными цветами, беззвучно смеялась и манила к себе Акулька. Подол её сарафана оттягивался куда-то в сторону и Мефодий знал, что там Ванятка. Какие они далёкие.

Очнулся он от тишины, какой-то щемящей и холодной. Встал, потрогал ногой худого до невозможности медведя. Кобель опять заворчал, вылез из-под нар и подошёл к хозяину.

Мало-мало заделав дыру в потолке, заткнув каким-то тряпьём оконце, Мефодий растопил каменку. Долго сидел, уставившись на огонь. Нашёл в углу чайник и, черпанув из бадейки воды, сунул его на огонь. До самого рассвета пил чай и курил. Ловил себя на том, что время от времени бросал взгляд в передний, пустой угол. Не было там образка, первый раз за все годы не было.

Утром, вынырнув из лаза на улицу, Мефодий остолбенел. В разных местах вокруг зимовья в скрюченных, неестественных позах валялись пять окровавленных медведей. Весь снег в округе был красным.

– Не бывает такого, не бывает, не бывает, – повторял и повторял охотник, попеременно подходя к каждому медведю и осеняя себя крестом.

Часть IV

Верхнее Мартыново потому и Верхнее, что двумя верстами ниже по течению, на другом берегу, стоит Нижнее Мартыново. И живут там такие же людишки, такие же мартынята бегают летом по берегу с удочками. Кстати говоря, и рыбаки в той деревне не хуже, чем в Верхней. И охотники есть. Не все конечно, но есть. В тот знаменитый, а вернее сказать, в памятный, в медвежий год на трех охотников в Нижней деревне стало меньше. Не повезло. А вот в Верхней все вернулись с промысла целехонькие. Хохочут. А другим способом и не спрятать свою растерянность и испуг. Не все на следующую осень пойдут на хоту. И ещё много лет будут вспоминать за чаркой, как читинский голодный медведь шёл.

Поднапугал он тогда многих охотничков. Да и в деревнях-то покоя не было. Многие стайки со скотом порасковыряли шатуны.

Но Мефодий охоту не бросил. Пока ноги носили, топтал путики, промышлял. О ночи той бедовой никому в подробностях не рассказывал, только сыну, Ваньше. И то, только тогда рассказал, когда не один год вместе белковали, когда окреп уже Ваньша-то.

Акулька долго тайком плакала после того злосчастного сезона, когда вне всяких сроков явился домой Мефодий. Стариком явился. Седые волосы дыбором торчат. Борода белехонькая в разные стороны, а в глазах блеск звериный. Ну, лешак лешаком. Долго не могла пообвыкнуться с его сединой, с переменой не только внешней, но и внутренней, молчуном стал мужик, молился подолгу. Но всё-таки свыклась, – свой же.

Хищники

Охотиться Юра начал уже в зрелые годы. Ему исполнилось тридцать два, когда он устроился на работу в Казачинский коопзверопромхоз. Устроился рабочим, но почти сразу был переведен штатным охотником.

Конечно, ружьё у него было и раньше, – уток иногда стрелял, но чтобы штатным охотником, – не думал. Директор уговорил, – ему человека надо было отправить на курсы рыбака-профессионала, а ехать в Иркутск на месяц никто из охотников не хотел.

Юра согласился, – хоть какое-то разнообразие в жизни. Да и рыбалку он любил, отдавался этому занятию самозабвенно и без остатка. А здесь предлагают стать профессиональным рыбаком.

– Правда, называться будешь штатным охотником, но это, как говорится, “хоть горшком назови, только в печь не ставь”, – пояснил директор.

Время учебы пролетело незаметно. Стал работать бригадиром на Ближнем озере. Рыбачили в основном сетями, весной только неводом, до нереста. План был небольшой, – шесть тонн соровой рыбы. Но и это налагало определенную ответственность. С каждым центнером не поедешь в поселок, значит надо путёвый ледник, рыбу почистить и посолить по совести, чтобы потом не краснеть. Сети, опять же, починить, лодки, моторы, вообще, хозяйство приличное. По-другому Юра и не хотел.