Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 3 из 11



Раненько утром загрузил жбанчик на панягу, гаркнул собак и ломанул прямо от зимовья в хребет. На участке у друга он не бывал никогда, но по рассказам того представлял, где примерно искать зимовье.

– Да и что там искать-то, в лесу же, не в городе, это там блудануть можно запросто, а здесь тайга, – считай дом родной.

Перевалил хребет, скатился в чужую сторону, прошёл распадком и уже стал подниматься в другой хребет, когда недалече враз забухали собаки.

– Однако сохатку приперли, – решил охотник.

Скинув панягу с бочонком, Мефодий легко перепрыгивал через колоды. Не добегая собак, поостерегся, ружье приготовил.

Матуха стояла возле вывороченного ветром дерева, прижимаясь задом к корню. Иногда кидалась вперед, но здесь же отступала от наседавших собак и занимала прежнее место. Охотник легко подкрался и с одного выстрела свалил сохатого. Собаки здесь же кинулись в сторону и заорали снова. Там оказался бычок, ненан. Пришлось и его добыть.

Обрабатывать, делать лабаз, затаскивать туда мясо, – работы много, на весь день. Надо было вернуться в свое зимовье, а Мефодий всё–таки пошёл дальше. Да ещё кусок мяса прихватил с собой, да печёнку, на закусь. Погода снова испортилась, пошел снег с ветром, быстро вечерело.

Выйдя в пойму ключа, где по предположению должно быть зимовье, охотник поправил за спиной увесистую поклажу и направился вниз по течению.

Кобель вдруг насторожился, поднял шерсть на загривке торчмя и, напружинившись, пристроился за хозяином. Сучонка же, как бежала далеко впереди, так и прибежала прямо в пасть волкам. Она даже не успела развернуться, лишь истошно заорала, когда с трех сторон на неё набросились волки.

Душераздирающий крик погибающей собаки резко оборвался. Мефодий всё понял. Он прибавил ходу, но не для того чтобы спасать собачку, ей уже ничем не поможешь, а лишь для того, чтобы хоть найти место, где она погибла, пока ещё не совсем стемнело. Кобель шагал сзади, не отставая ни на шаг.

Спутанные следы волков уходили чуть в сторону, по ним и пошел Мефодий, и вскоре вышел к месту трагедии. На взбитом снегу остались пятна крови, да кое-где валялись клочки шерсти. Он стоял и смотрел на место страшной расправы, когда за спиной, кажется, совсем рядом, раздался надсадный, хриплый волчий вой.

Здесь же, с боков враз завыли ещё два волка, только без хрипотцы. По спине пробежали мурашки. Кобель прижимался к ногам и мешал шагать, потихоньку ворчал. Мефодий навел ружьё в сторону замолкающего воя, оттянул затвор и выстрелил. Пламя, вылетевшее из ствола, ослепило, а эхо, дюже короткое, указало на то, что ветер стих и началась ночь.

Немного постояв в тишине, охотник перезарядил ружье и направился в сторону предполагаемого зимовья. Волки снова завели свои песни, правда, не близко. Продвигаться вперёд стало труднее, обступила темнота, сучки лезли в лицо, навалилась усталость. С темнотой волки осмелели и запели поближе, со всех сторон.

– Окольцевали, сволочи, – ворчал охотник и стрелял по сторонам. Но выстрелы уже не отгоняли так далеко хищников. Они, конечно, отскакивали, но здесь же возвращались и начинали круговую перекличку. С каждым разом круг, в центре которого находился охотник с собакой, становился все меньше, голоса перекликающихся волков раздавались естественнее, а порой было слышно лязганье зубов.

Наконец ноги нашли то, что уже давно ждали, искали и уже стали терять надежду.

Ноги охотника ощутили тропу. Давно никто по ней не ходил, но это была тропа, которая обязательно должна привести к спасительному жилью. Мефодий уже в который раз пнул путающегося в ногах кобеля и торопливо зашагал. Надеялся он только на ноги, – они должны нести его по тропинке и не потерять ее, не сбиться в кромешной тьме.

Волки взлаивали и выли где-то совсем рядом. В стороне подвывали молодые. В другой стороне уже разодрались между собой.

– Меня не поделили, что ли, – ворчал Мефодий и на ходу стрелял в ту сторону. Казалось, темнее ночи в жизни не было, как не было тяжелее паняги и длиннее тропы.

В кармане брякали последние три патрона, а спина холодела от предчувствия удара сильных звериных лап. Воображение рисовало огромные клыки, которые вот-вот вопьются в шею, кровь на снегу… Невозможно было отогнать эти видения.

Внезапно тайга расступилась, и на образовавшейся поляне он увидел нечто темное и приземистое – зимовье.

Зимовье было с дверями. Охотник с ходу ввалился туда, в темный, холодный проем, вместе с панягой, ружьем и собакой. Уже лежа на полу, он стащил с себя панягу, прихлопнул дверь и снова вытянулся в темноте чужого жилища. Лежал так некоторое время, без движения. Волки вокруг зимовья устроили настоящий концерт. Один завывал, его поддерживали двое, потом подключались ещё и ещё.



– Ну, теперь-то хоть сколько пойте, не возьмёте.

Всю ночь Мефодий слушал концерт. И даже усталость, помноженная на три кружки браги, не смогли сбороть его, уснул лишь с рассветом.

Часть III

Охота в этом году большого прибытка не обещала. Белки было маловато, а на проходную надежды и вовсе не было, тайга была пустой. Ни ягод, ни ореха не уродила.

При первых заморозках Мефодий уже встречал в рогульках кустов повешенных бурундучков. Старики баяли, что это они от безвыходья вешаются, кормов не наготовили вот и покончили с собой. Мефодий же думал, что бурундуки, ослабленные бескормицей, просто коченели на холоде и, падая, попадали головой в развилку. Силы выбраться не было, и они погибали. Казалось, что сами повешались.

Кто его знает, может и так, а может и по-другому, но то, что тайга пуста и голодна, – это ясно. А говорят, что и далеко за пределами волости и во всем сибирском крае бескормица.

Два дня назад, обходя путики, Мефодий встретил след бродячего, – шатуна значит.

Сначала один, а версты через четыре другой. Направление их было на закат. А следышек узенький, аж страшно. Значит голоднющий медведь идёт. Когда идёт жирный зверина, след у него круглый, сальный. Пятка от сала широкая. И ноги ставит в раскорячку, видно сразу, что сыт и жирён. А эти, что городские собаки, худющие, готовы сожрать всё, что попадёт на глаза.

А где-то через неделю, после того как следы встретил, пришла беда.

Ну, беда всякая бывает, может, эту и бедой не назовёшь, живой же остался, только побелела борода, да и чуб тоже, за одну ноченьку побелела, за одну.

Может и не беда, но вспоминалось об этом трудно, с сильным перехватом в горле. Как будто какой комок там вставал.

Спал Мефодий в тепле, широко раскинувшись на нарах. Каменка сохраняла тепло всю ночь даже в сильные морозы, а уж осенью и вообще никакой заботы, протопил с вечера и полёживай, думки разные гоняй, дом вспоминай, дремли, если хочешь, спи в свое удовольствие.

Спал беззаботно. В дальнем углу от каменки, на тонкой деревянной спице сушились белочки, полтора десятка. Хоть понемногу, но прибывала пушнина.

Под нарами подергивал лапами во снах своих, охотничий кобель. Чайник медный на столе стоял, не остыл еще толком, долго тепло держал. Все тихо было и вдруг зимовье содрогнулось от удара какого-то, как будто кто сутунком в

стену бахнул.

Мефодий подскочил, сел на нарах и спросонья не мог понять, что случилось. Кобель вылез из-под нар и заворчал, а потом и вовсе залаял.

Цыкнув на кобеля, Мефодий стал раздувать огонь. Кобель обиженно сунулся в дальний угол, но ворчать не перестал, шерсть на загривке поднялась.

Когда малый фитилек в жирничке бледно осветил жилище, в оконце влетела растопыренная лапа медведя, вместе с рёвом, вместе со звоном разбитого драгоценного стёклышка.

Лапа казалась колючей, бешено вращаясь, она моментально смела со стола всё, что там было. Чайник, падая, издал надрывно булькающий звук и закатился в угол к кобелю. Тот отскочил в сторону и залаял.

Мефодий схватил затворку и лихорадочно пытался загнать перекосившийся патрон в патронник. В конце концов, ему удалось зарядить ружье, но выстрелить не успел. Лапа так же быстро исчезла, как и появилась. Медведь рыкал уже где-то с другой стороны зимовья, рвал когтями и зубами стену. Потом, как-то сразу, он оказался на крыше.