Страница 26 из 64
Цертисс промолчал. Ему нечего было сказать. Он не торопился: отворивший жилу всегда знает — куда и когда уйти. По крайней мере, я видел, что Цертисс уважает врага, и это уже значило многое. Он не станет убивать Сергея руками. Станет ли Сергей сражаться? Не думаю. Это не его способ. Да и нет смысла в убийстве, когда неукротимый огонь стремится к тебе.
— Мы не можем договориться, — сказал я. — И не хотим. Нет смысла договариваться со стихией: она не ответит. Что бы ты ни думал, стихия сделает по-своему, как удобно ей.
— Ты про извержение? — спросил Сергей.
— Нет. Про вас, про людей.
— Ах, вот как! Ты считаешь, что с разумным человеком нельзя договориться? А ты пробовал? Пытался? Какие слова говорил?!
— Зачем слова? — Цертисс вступил в разговор. — Достаточно посмотреть на дела ваши. Что принесли вы нам, издавна живущим на этой земле? Хорошего — ничего. И если это не плохое, то уж точно — ненужное.
— Что хорошего вы ждали от нас? Скажи! Поведай тупому землянину! Чего вам не хватает, и какую подачку дать вам? Только не забудь: полученное без трудов — зло.
— Уходите. Это будет самым лучшим из того, что вы можете сделать.
— Куда? Куда мы уйдем?
— Откуда пришли.
Теперь Сергей не знал, что ответить. Я видел, что он принимает слова Цертисса, но возразить не в силах. Невозможно быть одновременно и с теми, и с этими. Внести разлад в мысли врага — первый шаг к победе над ним. И Цертисс умело воспользовался этим способом. Вот только смешно воевать с одним человеком, если идешь против всех людей. У землян никогда не найдешь того, кто принимает решения. Убивать исполнителей можно, но бесполезно: они ничего не решают. На смену одному придет другой. Может, слабее, может, сильнее, но тоже ничего не решающий. Людей слишком много. Этого Цертисс не понимает. Поэтому он проиграл.
Я понял это в тот момент совершенно ясно и четко. Нет смысла убивать, если этим не достигается победа.
— Цертисс, — сказал я. — Ты хочешь победить? Какой ценой? Чем ты поступишься ради победы? Не будет ли плата чрезмерной?
— Не будет. Нет такой платы.
— Посмотри здраво. Вокруг себя. Посмотри вниз — что ты видишь?
Цертисс посмотрел. Он видел тоже, что и я: маленькие домики у моря, толпы людей и других странных пришельцев, их машины. Можно залить лавой всё побережье. Можно взорвать все горы. Можно уничтожить жизнь. Но зачем? Придут другие люди, откопают из-под пепла свои дома, построят новые машины, начнут жить, как жили раньше. Будет лишь малое отличие от того, что есть сейчас: в этом мире не станет грейпов.
Ты же умный, Цертисс! Ты должен понять!
Он молчал дольше, чем требуется для подготовленного ответа. Цертисс действительно думал. Но о чем? О враге? О его силе? О своей слабости? Что возобладает — самоуверенность или осторожность? Каким путем пойдут грейпы по воле старейшин?
— Новый путь, Цертисс. Новый путь…
Мои слова вернули его в горячий день.
— Да, ты прав. Нужно искать новый путь. Я буду еще размышлять над этим. Не знаю сколько, но я найду решение. И тогда мы посмотрим, кто хозяева на Грейптадоре.
— Останови извержение! Ты же можешь!
Сергей ошибается. Остановить огненный камень не может никто. Его можно только направить. Либо повернуть. Либо дать ему течь, как вздумается. Я почти уверен, что Цертисс выберет последнее. Зачем мне понимание неизбежного? Оно дается тем, кто близок к смерти.
Цертисс не будет слушать просьбы врагов. Он говорит только то, что считает нужным:
— Пусть это будет вам уроком. Пусть. И уроком лично тебе. Я не буду размышлять — удастся вам справиться с огнем или нет. Я уже забыл об этом. Это твое дело. Дело людей.
Цертисс повернулся и полез на горячую скалу, цепляясь за выступы, которые видел только он. Знающий путь. И при этом предсказуемый в своих поступках. Он не страшен людям. Страшен будет тот, кто выйдет за грань привычного и увидит. Не уверен, что доживу до этого. Сейчас я не уверен ни в чем.
Огненная река подбирается к нам всё ближе. Нестерпимый жар опаляет кожу, заставляя волоски перьев скручиваться и зловонно чадить. Я не ухожу вслед за Цертиссом. Мне некуда идти — у меня нет своей воли. Воля Сергея непонятна, но я остался с ним разделить неизбежное. Он может одуматься и уйти. Может. Но не желает. Да, он не ценит свою жизнь — она пуста. Не ценит мою жизнь, которая есть лишь вырванный из небытия плевок. Но как же жизни других людей? Тех, что внизу?
Я спросил. Но разве ответит тот, кто не может совладать с внутренней болью? Для него вся жизнь — боль. А смерть — освобождение. Он не слушает здравых рассуждений. И не должен их слушать. У него свой мир. Только там он может найти ответ на вопрос, который задаст сам.
— Если б я мог… Если б я мог… — тихо говорил Сергей, глядя на раскаленную поверхность.
— Невозможно остановить ярость камня. Люди уйдут. Мы останемся.
Мои слова словно пробудили человека. Блуждающий взор стал цепким и злым. Всегда спокойное лицо исказилось, и он закричал:
— Нельзя?! Ах, вот как! Ошибаешься! Я смогу. Я выстрою стену. Лава не пойдет здесь. Ты увидишь.
Может, Сергей говорил это в запале. Может, тогда он еще не знал, как поступит. Всё может быть. Но как только он сказал, то стал действовать. Его решимости и точности действий позавидовал бы лучший воин, идущий на битву. Один удар — один противник. Шаг — удар — смерть. Зачем терять время на добивание? Так же и Сергей.
Он наклонился. Вынул кусок зурма из сумки, с которой не расставался, и метнул в сторону расплавленной огненной реки, текущей на нас. Он бросил далеко. Дальше, чем мог бы я. Дальше, чем мог он сам, когда был спокоен. Еще на лету камень поймал несколько огненных плевков, окутался дымом и упал на раскаленной берег алой реки. И тут же он начал расти, подниматься, вздыбливаться буграми. И ползти, обходя реку полукругом, запирая ее. Толстые и высокие каменные волны из холодного камня. Яростные горячие брызги расплавленной реки. Лава не знает преград. Она сжигает всё. Пробивает проходы сквозь камень. Она сама — камень. Ее не остановить. И только когда перестает течь из жерла, она успокаивается, затихает, покрывается ломкой пузырчатой корочкой, которая легко слезает, стоит наступить на нее незадачливому прохожему.
Камень против камня. Огонь против силы духа. Каменная стена росла и нагревалась. Жар шел от нее. Казалось, она не выдержит, треснет, и лава прорвется огненным слепящим водопадом. Чтобы растечься по склону и сделать то, к чему стремилась.
Я боялся. Смерть находилась прямо передо мной. Не какая-то далекая, незнаемая, от которой еще можно спастись, ухватившись в падении за цепкие корни скальной травы. Нет. Решительная, требовательная и насмешливая. Которая хохотала, бросаясь обжигающими камнями и дыша ядовитым воздухом: «Ты — мой. Беги, не беги, всё равно я догоню тебя. Не на первый твой шаг, так на второй. И конец твой будет ужасен!»
Невозможно противиться неизбежному. Можно лишь оттягивать его.
Сергей не понимал этого, суетился, старался избежать предначертанного судьбой. Это его путь. Мой путь проще. Сделать шаг и лететь.
Ветер подхватит меня.
Я — жертва.
Раскинув руки, как крылья, грейп падал. Красные перья на его руках вибрировали, гудели и, казалось, замедляли падение.
Не надейтесь. Всё равно кровь плеснет алым языком на серые камни, а изломанное тело будут клевать птицы смерти.
Здравствуй, Марина!
Страшно.
Огонь, кровь, опять кровь и расплавленный камень, стекающий к подножию скал…
Странный Грейптадор, ты не находишь? В этот раз я увидел его таким. Ничего общего с тем, каким он был в наш первый приезд. Я старался не смотреть по сторонам, когда высаживался из космолета, когда летел на экраноплане до поселка, когда выходил на причал. Да, это был другой поселок. Руководство купило участок в месте, которое ближе всего к космопорту. Но не на побережье, а на скалах. Я выспался и с утра пошел на место работы.
И это действительно другой Грейптадор. Недоступный, чужой, незнакомый. Этим напоминающий тебя. Не известно, что ждать от него. Неизвестно, как он ответит. Словно смотришь на прекрасную вазу с одной стороны и гадаешь — что на другой. Может, рисунок, подобный тому, что ты видишь. Или несущий противоположный смысл. Может, трещины и сколы, кое-как затертые, чтобы ваза не рассыпалась, или оставленные змеиться черными вызывающими рунами. А может, с той стороны вообще ничего нет? И это всего лишь половина вазы? Кому она нужна, такая? Имитация.
Больше всего боишься, что обманешься. Примешь подделку за что-то настоящее. Копию — за оригинал. Жалость — за сочувствие. Подачку — за душевный подарок. Привязанность — за любовь.
Я — обманулся! Ты слышишь?!
Нет во мне целостности. Я хочу слишком многого, а не получаю ничего. Более того, я недостоин того, чего хочу. Я уже понял это. Быть достойным — что это значит? Кто выбирает? Почему одним — всё, а другим — ничего? Хотя, я несправедлив. Ведь никто не отнимал у меня работу, друзей, свободу… Отняли только тебя. И я думаю — что было бы, если б ты осталась, а ушло что-нибудь иное? Согласен я на такой обмен? Раньше я сказал бы и говорил: «Да, согласен!» Мне ничего не было нужно, кроме тебя. Сейчас я сомневаюсь. Неизвестно, что более важно для человека. Выбор всегда есть и будет. Да, выбор. В этом проблема. Когда ты можешь выбирать — это одно. Но когда ты поставлен перед фактом, когда у тебя отняли самое дорогое, когда ты не в силах что-нибудь изменить — ты плачешь.
Нет выбора.
Ты берешь, что дают. Ты довольствуешься тем, что выберут для тебя другие. Они не знают тебя. Они думают, что тебе будет лучше. Наверно, ты тоже считала, что так мне будет лучше. Наверно. Я не могу этого точно знать.
Я уверен лишь в одном: что выполнил то, что собирался. Что мои планы осуществились. Достаточно посмотреть из окна экраноплана, который разворачивается, чтобы лететь к космопорту. Сорок шесть домов — скоро в них поселятся люди. Каменная стена, отгораживающая их от грейпов. Светлое море, машущее волнами на прощанье…