Смерть после полудня

Есть еще одна майская ферия с целой серией боев, хотя проводят ее отнюдь не всегда, так что ждать приходится порой до июня, и это Кордова. Кордова славится своей провинциальной ярмаркой, к тому же май – лучшее время для поездки из-за жары, которая наступает летом. В Испании есть три города, куда приходит зной с большой буквы: Бильбао, Кордова и Севилья. Я имею в виду не просто температуру: вообразите себе тяжелые, лишенные воздуха ночи, когда невозможно спать; ночи, которые жарче белого дня; когда некуда бежать в поисках прохлады; воистину сенегальская жарища, и даже в кафе не отсидишься, разве что ранним утром; когда так душно, что после обеда можно лишь пластом валяться в номере, где царит сумрак от зашторенного балкона, и ждать нужного часа, чтобы отправиться на бой быков.

Валенсия, если верить термометру, бывает еще жарче, особенно в те дни, когда дует африканский ветер, но вечером можно всегда вскочить в автобус или трамвай, что идет в порт Грао, и там выкупаться на общественном пляже или, если жарко настолько, что даже плавать тяжело, просто зависни в воде, едва пошевеливаясь, да наблюдай себе за огнями и темными яхтенными силуэтами, забегаловками и кабинками для переодевания. Здесь же, в Валенсии, в самую жаркую пору можно питаться прямо на пляже, в открытых павильончиках: за песету-другую тебе принесут пива с креветками и паэлью с рисом, помидорами, сладким перцем, шафраном и отменной морской живностью. А еще туда добавляют улиток, раков, мелкую рыбешку, крошечные миноги – и все это хозяйство пузырится и томится в глубоких сковородах оранжево-желтыми горками. За две песеты тебя угостят паэльей с бутылкой местного вина, и босоногая детвора будет резвиться на пляже, над головой тростниковая крыша павильончика, прохладный песок под твоими ногами, а в море рыбаки отдыхают после дневного зноя в своих черных фелюгах с треугольными парусами; если придешь поплавать завтрашним утром, те же лодки ты увидишь уже на песке, куда их вытаскивают шестерки быков. Три такие пляжные харчевни носят имя Гранеро в честь величайшего тореро за всю историю Валенсии, который погиб на мадридской арене в 1922 году. Мануэль Гранеро, проведший девяносто четыре боя годом ранее, оставил после себя лишь долги; все заработанные им полмиллиона песет ушли на рекламу, обработку общественного мнения, подачки газетным щелкоперам и в карманы паразитов. Ему было двадцать, когда его подкинул верагуанский бык, а потом еще разок, притиснул к основанию деревянной барреры и уже не оставлял в покое, пока под ударом рога череп не треснул, как глиняный горшок с цветами. Красивый юноша, который до четырнадцати лет учился на скрипача, а потом, до семнадцати – на тореро, после чего убивал быков, пока ему не исполнилось двадцать. Валенсийцы его боготворили. Сейчас в городе торгуют печеньем «гранеро», и в трех местах на местном пляже стоят соперничающие забегаловки с его именем. Следующим по счету любимцем горожан стал некто Чавес: набриолиненный, широкомордый владелец двойного подбородка и огромного пуза, которое он выпячивал, едва рога проносились мимо. Чтобы, значит, опасность была зримей. Валенсийцы – народ, как я уже говорил, боготворящий матадоров, – некоторое время сходили по Чавесу с ума. Помимо брюха и замечательной самоуверенности, он обладал парой гаргантюанских ягодиц, которые отклячивал всякий раз, когда втягивал живот, и все, что он делал, было преисполнено великого стиля. Нам пришлось наблюдать за ним на протяжении целой ферии. Если не ошибаюсь, в пяти боях, а ведь даже однократное лицезрение Чавеса – вещь нелегкая для неподготовленного человека. Так вот, как раз в последнем бою, когда он собирался ткнуть здоровенного миурского быка в шею, этот миура шею свою возьми да вытяни. Да подцепи Чавеса под мышку. Тот повисел там немного, после чего прокрутился на роге, показав полный оборот вместе со своим пузом. Немало утекло времени, пока не высохли слезы и подлечились порванные мышцы руки; сейчас он до того благоразумен, что даже не выпячивает живот вслед пролетевшему быку. Нынче валенсийцы его невзлюбили: теперь у них есть два новых идола. Я видел его где-то год назад; он был уже не столь откормлен, как в прежние времена и, даже стоя в тени, тут же вспотел, едва на песке показался бык. Впрочем, ему есть чем утешиться. В местечке Грао, портовом квартале Валенсии, откуда Чавес родом, в его честь назван общественный памятник. Мемориал, если угодно. Он чугунный и стоит на том углу, где трамвай сворачивает к пляжу. В Америке его назвали бы немудрено, по-простецки – «муниципальный писсуар», – зато здесь круглая чугунная стена украшена белой надписью: El Urinario Chaves.

Глава пятая

Что плохо в испанской корриде весной, так это дожди. Вымокнуть можно где угодно, особенно в мае и июне, и вот почему я предпочитаю летние месяцы. Бывает, что дождь зарядит и летом, однако ни разу в Испании я не видел в июле и августе снега, хотя август 1929-го выдался снежным на кое-каких горных курортах Арагона; а в Мадриде как-то раз снег выпал 15 мая, и было до того зябко, что бой быков отменили. Помнится, в тот год я поехал в Испанию, рассчитывая на теплую весну, но весь день напролет наш поезд тянулся по местности голой и стылой, как ноябрьская пустошь. Я едва узнавал ландшафт, знакомый по летней поре, и когда прибыл на мадридский вокзал, за его окнами кружил снег. Пальто захватить я не удосужился, вот и торчал в номере, работая над рукописью в постели, или же отсиживался в ближайшем кафе, попивая кофе и домекский бренди. Три дня подряд из-за холода нельзя было гулять, а потом пришла чудная весенняя погода. Мадрид – город горный с горным климатом. Над ним высокое безоблачное испанское небо, в сравнении с которым небо итальянское выглядит сентиментальным; воздух такой, что организм радуется, когда его вдыхаешь. Жара и холод там наступают быстро и столь же быстро ретируются. Одной бессонной июльской ночью мне довелось видеть, как попрошайки жгут газеты на улице, сгрудившись вокруг огня, чтобы согреться. Две ночи спустя от жары нельзя было заснуть вплоть до рассвета, когда приходит прохлада.

Мадридцы любят свою погоду и гордятся ее непостоянством. В каком ином крупном городе можно найти такие капризы? Когда они интересуются у тебя в кафе, дескать, как спалось, сеньор? – а ты им отвечаешь, из-за духоты глаза-де сомкнул лишь под утро, тебе заявят, что как раз в это время и полагается спать. Перед первыми лучами рассвета всегда свежеет, и в этот-то час следует отправляться на боковую. Не важно, до чего жаркой была ночь: прохлада приходит всегда. Замечательный климат, если, конечно, ты не против его непредсказуемости. Душными ночами можно отправиться в парк Ла-Бомбилья, посидеть там, выпить сидру, потанцевать, а потом побродить под листвяным пологом длинных аллей, где туман поднимается от речушки: здесь всегда прохладно. Промозглыми ночами можно перед сном выпить хересового бренди. Отправляться спать в Мадриде вечером – признак чудачества. О встречах с друзьями договариваются так: «после полуночи в кафе». Ни в каком другом городе, где мне довелось побывать – исключая Константинополь в период союзнической оккупации, – не принято в меньшей степени пользоваться постелью для сна. Возможно, это объясняется теорией, что ты бодрствуешь, пока не придет та самая, предрассветная свежесть. Впрочем, в Константинополе мы всегда тратили прохладное время на поездку к Босфору, встречать восход. Замечательное дело. Мальчишкой – на рыбалке ли, на охоте – и во время войны ты встречаешь восход довольно регулярно; потом я что-то не припомню, чтобы доводилось видеть восход после окончания войны, вплоть до моего появления в Константинополе. Там встреча восхода была традицией. Словно ты что-то кому-то доказываешь, бродя вдоль Босфора и наблюдая за выплывающим из-за горизонта солнцем. Все твои занятия при этом получают завершающий удар кистью. Однако со временем и на расстоянии подобные вещи забываются. В 1928 году, на республиканском съезде в Канзас-сити, я решил наведаться за город, к своим двоюродным братьям; пока ехал, раздумывал, не слишком ли поздний час, – и тут заметил чудовищное зарево. Не хуже той ночи, когда горели склады чикагской скотобойни, и хоть я понимал, что мало чем сумею подсобить, все же решил туда свернуть. Когда машина выехала на вершину соседнего холма, стало ясно, в чем дело. Это был восход.