Страница 15 из 21
– Они могут накрыть нас артиллерией, – предположил я.
– Мне все равно, – ответил экстремадурец. Я уже начал от него уставать.
– Я могу попросить вина? – спросил я. В горле давно пересохло.
– Да, конечно. У нас его галлоны, – ответил дружелюбный солдат. Невысокого роста, с большущими кулаками и очень грязный, с одинаковой щетиной что на лице, что на когда-то обритой голове. – Ты думаешь, они сейчас обстреляют нас из орудий.
– Они могут, – кивнул я. – Но на этой войне никогда не знаешь наверняка, что будет.
– А что не так с этой войной? – сердито спросил экстремадурец. – Тебе не нравится эта война?
– Заткнись, – осадил его дружелюбный солдат. – Здесь командую я, и эти товарищи – наши гости.
– Тогда нечего им ругать нашу войну, – фыркнул экстремадурец. – Никаким иностранцам не дано права приезжать сюда и порицать нашу войну.
– Из какого ты города, товарищ? – спросил я экстремадурца.
– Из Бадахоса, – ответил он. – Я из Бадахоса. В Бадахосе нас грабили и убивали, наших женщин насиловали англичане, французы, а теперь мавры. Мавры сейчас не делают ничего такого, чего не делали англичане под командованием Веллингтона. Тебе следует почитать историю. Мою прабабушку убили англичане. Дом, в котором жила моя семья, сожгли англичане.
– Я очень об этом сожалею, – ответил я. – Но почему ты ненавидишь североамериканцев?
– Моего отца убили на Кубе североамериканцы, когда он служил в армии.
– И об этом я сожалею. Искренне сожалею. Поверь мне. А почему ты ненавидишь русских?
– Потому что они представители тирании, и я ненавижу их лица. У тебя лицо русское.
– Может, нам лучше убраться отсюда. – Я повернулся к тому, кто сопровождал меня и не говорил на испанском. – Такое ощущение, что у меня лицо русское и это может навлечь на меня неприятности.
– Я хочу поспать, – ответил он. – Это хорошее место. Поменьше говори, и избежишь неприятностей.
– Здесь есть товарищ, которому я не нравлюсь. Думаю, он анархист.
– Тогда смотри, как бы он тебя не пристрелил. А я – спать.
В этот самый момент двое мужчин в кожаных пальто – один широкоплечий коротышка, другой среднего роста, – оба в гражданских кепках, с плоскими, скуластыми лицами, каждый с «маузером» в деревянной кобуре на боку, появились на тропе, которая тянулась от площадки с санитарными автомобилями, и направились к нам.
Более высокий обратился ко мне на французском: «Вы видели французского товарища, который только что здесь прошел? – спросил он. – Товарища со скатанным одеялом, которое он носил, как патронташ? Товарища лет сорока пяти? Вы видели товарища, который шел со стороны фронта?»
– Нет, – ответил я. – Не видел я такого товарища.
Он на мгновение остановил на мне взгляд, и я заметил, что глаза у него серо-желтые и не моргают.
– Спасибо вам, товарищ, – ответил он на своем странном французском и заговорил со своим спутником на языке, которого я не понимал. Потом они поднялись выше, на самый гребень, чтобы оттуда разглядеть все лощины.
– Вот это настоящие русские лица, – прокомментировал экстремадурец.
– Заткнись! – бросил я, наблюдая за двумя мужчинами в кожаных пальто. Они стояли, не обращая внимания на стрельбу, пристально оглядывая пересеченную местность между гребнем и рекой.
Внезапно один увидел человека, которого искал, и указал второму. Они сорвались с места, как гончие. Один направился вперед, другой сделал крюк, словно собирался отрезать кому-то отступление. Этот второй на бегу вытащил револьвер и выставил перед собой.
– И как тебе это нравится? – спросил экстремадурец.
– Не больше, чем тебе.
За более низким хребтом грохнул «маузер». Потом еще и еще, не менее десятка раз. Вероятно, они открыли огонь с очень уж большого расстояния. Возникла пауза, за которой последовал одиночный выстрел.
Экстремадурец мрачно глянул на меня, но ничего не сказал. Я подумал, что было бы гораздо проще, если прямо сейчас начался бы артобстрел. Но он не начался.
Двое в кожанках и кепках появились вновь, направились к естественному проходу в более низком хребте, шагая бок о бок, чуть согнув колени, напоминая двуногих животных, спускающихся по крутому склону. Они подошли к проходу одновременно с грохочущим танком и отступили в сторону, давая ему проехать.
Танки и в этот день не одержали победу, и механики-водители в кожаных шлемах – теперь под защитой гребня ехали танки с открытыми люками, – смотрели прямо перед собой, совсем как футболисты, которых вывели из игры за трусость.
Двое мужчин с плоскими лицами в кожанках стояли неподалеку от нас, дожидаясь, пока проедет танк.
– Вы нашли товарища, которого искали? – спросил я более высокого на французском.
– Да, товарищ. Спасибо вам, – ответил он и внимательно меня оглядел.
– Что он говорит? – спросил экстремадурец.
– Он говорит, что они нашли товарища, которого искали, – ответил я. Экстремадурец промолчал.
Мы все это утро провели там, откуда ушел француз средних лет. Нас окружали пыль, дым, шум, раны, смерть, страх смерти, храбрость, трусость, безумие и неудача захлебнувшейся атаки. Мы побывали на том вспаханном поле, которое человеку не пересечь живым. Мы падали и лежали, вжимаясь в землю, защищали голову, руками делая насыпь из земли и вдавливаясь в нее подбородком, ожидая приказа подняться по склону, по которому ни один человек не мог подняться живым.
Мы побывали среди тех, кто лежал, ожидая танков, которые не пришли; ожидая под пронзительным визгом летящих снарядов и оглушающим грохотом их разрывов; металл и земля разлетались как брызги грязевого фонтана; и над головой с посвистом летели и летели пули. Мы знали, каково оно, это ожидание. Они продвинулись вперед, насколько возможно. Когда пришел приказ продвигаться дальше, выполнить его и остаться в живых было уже невозможно.
Мы пробыли все утро в том месте, откуда ушел француз средних лет. Я понимал, как человек мог внезапно осознать, что это глупо, умереть в захлебнувшейся атаке, осознать совершенно ясно, как это бывает только перед смертью; увидеть всю безнадежность этой атаки; весь ее идиотизм, увидеть, какая она на самом деле, а потому просто встать и уйти, как сделал этот француз. Он ушел не потому, что струсил, просто увидел все очень ясно и отчетливо, внезапно осознал, что должен уйти, осознал, что ничего другого ему просто не остается.
Француз с достоинством вышел из атаки, и я понимал его как человек. Но он оставался солдатом. И эти люди, которые контролировали поле боя, выследили его. И смерть, от которой он ушел, догнала его, когда он, перевалив через гребень и найдя защиту от пуль и снарядов, шел к реке.
– И это, – экстремадурец мотнул головой в сторону военной полиции.
– Война, – ответил я. – На войне необходимо поддерживать дисциплину.
– И мы должны умирать, чтобы жить при такой дисциплине?
– Без дисциплины все умрут еще быстрее.
– Дисциплина бывает разного рода, – покачал головой экстремадурец. – Послушай меня. В феврале мы стояли здесь, где стоим сейчас, и фашисты атаковали. Они сбросили нас с холмов, которые вы, интернационалисты, пытались захватить сегодня и не смогли. Мы отступили сюда, к этому гребню. Интернационалисты подошли и заняли позиции впереди.
– Это я знаю.
– Но ты не знаешь вот чего, – сердито продолжил он. – Парнишка из моей провинции испугался бомбардировки и прострелил себе руку, чтобы уйти с передовой. Потому что он боялся.
Другие солдаты тоже слушали. Некоторые кивали.
– Таких людей перевязывают и тут же возвращают в окопы, – говорил экстремадурец. – Это справедливо.
– Да, – согласился я. – Так и должно быть.
– Да, так и должно быть, – повторил мои слова экстремадурец. – Но этот парень выстрелил неудачно, раздробил кость, началось воспаление, и кисть ему ампутировали.
Солдаты закивали.
– Давай, выкладывай все, – вставил один.
– Может, об этом лучше не говорить, – возразил коротко стриженный, с щетиной на лице солдат, заявлявший, что он здесь командир.