Страница 12 из 21
Мы с Гизером крепко сдружились. Никогда не забуду, как однажды весной или летом 1968 года мы с ним гуляли по «Bull Ring», как вдруг из ниоткуда появляется парень с длинными вьющимися светлыми волосами и в самых узких в мире штанах и хлопает Гизера по спине.
– Чертов Гизер Батлер!
Гизер повернулся и сказал: «Роб! Как ты, чувак?»
– Ой, знаешь… могло быть и хуже.
– Роб, это Оззи Зиг, – сказал Гизер. – Оззи, это Роберт Плант – он раньше пел в Band of Joy.
– Ах да, – сказал я, узнав его. – Я был на одном вашем концерте. Чертовски потрясающий голос, чувак.
– Спасибо, – ответил Плант, озарив меня широкой очаровательной улыбкой.
– Ну, чем занимаешься? – спросил Гизер.
– Раз уж ты спросил, мне предложили работу.
– Круто. В какой группе?
– The Yardbirds.
– Ого! Поздравляю, мужик. Это круто. Но разве они не распались?
– Ага, но Джимми – знаешь, гитарист Джимми Пейдж – хочет играть дальше. И басист тоже. И у них есть контрактные обязательства в Скандинавии, поэтому они хотят продолжать.
– Здорово, – сказал Гизер.
– Если честно, я не уверен, что буду петь в этой группе, – признался Плант, пожимая плечами. – У меня еще кое-что хорошее намечается, понимаешь? На самом деле я только что собрал новую группу.
– О, э… круто, – сказал Гизер. – Как называется?
– Hobbstweedle, – ответил Плант.
Потом, когда Плант ушел, я спросил Гизера, не поехала ли у парня крыша.
– Он что, серьезно собирается отказаться выступать с Джимми Пейджем ради этой «Хоббстхерни»? – спросил я.
Гизер пожал плечами.
– Думаю, он просто волнуется, что у него не получится, – ответил он. – Но у него получится, если сменить название. Они же не могут вечно называть себя новыми Yardbirds.
– Уж лучше, чем гребаный Hobbstweedle.
– Верно.
Когда идешь с Гизером, то встретить кого-то вроде Роберта Планта – раз плюнуть. Казалось, он знает вообще всех. Он был частью этой толпы крутых ребят, поэтому ходил на правильные вечеринки, принимал правильные наркотики, тусовался с теми, кто по-настоящему крут. С ним я открыл для себя новый мир, и мне нравилось быть частью этого мира. Тем не менее над нами висела одна большая проблема: группа Rare Breed была полным дерьмом. По сравнению с нами Hobbstweedle казались гребаными The Who. Когда я пришел в группу, ребята были «эксперименталистами»: терзали всякий психоделический сценический реквизит и стробоскоп так, будто хотели стать новыми Pink Floyd.
Нет ничего плохого в том, чтобы пытаться стать новыми Pink Floyd – позднее я иногда закидывался парой таблеток кислоты и слушал «Interstellar Overdrive», – но к успеху мы так и не пришли. Pink Floyd играли музыку для богатеньких студентов колледжей, а мы были им прямой противоположностью. У Rare Breed не было будущего, и мы с Гизером об этом знали. Репетиции представляли собой один длинный спор о том, когда начинается соло на бонго. Хуже всего то, что в группе не было порядка. У нас был один парень, который называл себя Бриком[13] и воображал, что он какой-нибудь хиппи из Сан-Франциско.
– Брик – мудак, – говорил я Гизеру.
– Ой, да всё с ним нормально.
– Нет, Брик – мудак!
– Угомонись, Оззи.
– Мудак он, этот Брик.
И так по кругу.
С остальными участниками группы я ладил. Но из-за Брика и того, что он всё больше меня бесил, у Rare Breed просто не было шансов. Спустя какое-то время даже Гизер стал выходить из себя.
Единственный концерт, который я помню с тех времен и думаю, что это происходило с Rare Breed (возможно, и под другим названием – тогда они менялись очень часто), – это выступление на рождественской вечеринке бирмингемской пожарной части. Зрителями были двое пожарных, ведро и приставная лестница. Мы заработали денег наполовину разбавленного пива на шестерых.
Но этот концерт произвел на меня впечатление, потому что тогда я впервые в жизни испытал боязнь сцены.
Черт побери, приятель, я готов был обосраться.
Сказать, что я нервничал перед выступлением, – всё равно, что говорить, будто атомный взрыв – это немножко больно. Я, черт возьми, полностью оцепенел, когда выходил на сцену. Я вспотел. Во рту было суше, чем на мормонской свадьбе. Ноги онемели. Сердце стучало. Руки дрожали. Я буквально сам себя довел. В жизни не испытывал ничего подобного. Помню, как выпил перед выступлением пол-литра пива, чтобы успокоиться, но это не помогло. Я бы выпил литров десять, если бы денег хватило. В итоге прохрипел пару песен, а потом накрылась одна из колонок. И мы свалили домой. Я не рассказал своему старику про колонку, просто поменял сгоревший динамик на рабочий из его радиолы.
Сказал себе, что куплю ему новую, когда получу работу. А было очень похоже на то, что мне придется искать работу, потому что, судя по концерту в пожарной части, карьера в музыкальной индустрии мне не светила.
Через пару дней я решил завязать с пением.
Помню, как сказал Гизеру в пабе: «С меня довольно, чувак, это ни к чему не приведет».
Гизер нахмурился, стал перебирать пальцами. А потом печально произнес: «Мне на работе предложили повышение. Я буду третьим по значимости сотрудником бухгалтерии».
– З-значит, это конец, да? – сказал я.
– Похоже, что так.
Мы допили, пожали друг другу руки и пошли каждый своей дорогой.
– Увидимся, Гизер, – сказал я.
– Не волнуйся, увидимся, Оззи Зиг.
Тук-тук.
Я просунул голову между штор в гостиной и увидел какого-то странного парня с длинными волосами и усами, который стоял у двери. Это что еще, на хрен, за дежавю? Но нет. Несмотря на длинные волосы и усы, парень был совсем не похож на Гизера. Он выглядел как… бездомный. Рядом с ним стоял еще один парень – с длинными волосами и приподнятой, как у хорька, верхней губой. Но он был повыше и немного похож на… Нет, не может быть. Только не он. Позади них на улице стоял старый синий фургон «Коммер» с огромной ржавой дырой над колесной аркой и потертой надписью «Mythology» на боку.
– ДЖОН! Открой дверь!
– Открываю!
Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я ушел из Rare Breed. Мне стукнуло двадцать, и я оставил надежду стать вокалистом группы или хотя бы выбраться из Астона. Со своим аппаратом или без него – это всё равно не произойдет. Я убедил себя, что нет смысла даже пытаться, потому что у меня всё равно не получится. Как не получалось со школой, с работой и со всем, за что я брался… «Из тебя не выйдет вокалиста, – говорил я себе. – Ты даже на инструменте не умеешь играть, на что тебе надеяться?» Так что дом номер 14 на Лодж-роуд превратился в крепость жалости к себе. Я уже поговорил с мамой о том, чтобы она снова попробовала устроить меня на завод «Лукас». Она обещала посмотреть, что можно сделать. А еще я попросил владельца «Ringway Music» снять мое объявление «Оззи Зиг ищет группу». Идиотское имя, черт возьми, – Гизер был прав. Так что не было никакого объяснения тому, почему два волосатых парня стоят у меня на крыльце в девять вечера во вторник. Может, это приятели Гизера? Они как-то связаны с Rare Breed? Ничего не понятно.
Тук-тук. Тук-тук.
Тук-тук-тук-тук.
Я отодвинул защелку и открыл дверь. Неловкое молчание. Потом тот, что пониже и погрязнее, спросил: – Ты… Оззи Зиг?
Прежде, чем я смог ответить, тот, что повыше, наклонился вперед и, прищурившись, уставился на меня. Теперь я точно вспомнил, кто это. И он тоже меня узнал. Я замер. Он закряхтел. «Ой, черт возьми, – сказал он. – Это же ты».
Я не мог в это поверить. У меня на пороге стоял Тони Айомми: красавчик, который учился на год старше на Берчфилд-роуд. Тот, что однажды принес в школу электрогитару, которую ему подарили на Рождество, после чего учителя лезли на стену от шума. Я не видел его около пяти лет, но много слышал. После окончания школы Тони стал легендой Астона. Все ребята знали, кто он такой. Если и хочешь играть с кем-то в группе, то это с Тони. К сожалению, обоюдных чувств он ко мне не испытывал.
13
«Brick», англ. «кирпич». – Прим. пер.