Проклятие Пифоса

То был воплощенный голод. И он жаждал весь мир.

Глава 3

ШЕСТЬ СЕКУНД. НЕЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР.

ЗОВ В ГЛУШИ

Меньше пяти секунд прошло с момента приказа Аттика. Задержка Гальбы уже была непростительна. Она могла стать фатальной. Здесь было не во что стрелять, нечего крушить, не с чем сражаться. Возможно, мох мог гореть, и двое Саламандр даже вскинули наизготовку огнеметы. Но стена хищной прожорливой зелени заполонила всю поляну, и, чтобы справиться с ней, требовались тяжелые огнеметы наподобие тех, что ставят на «Лендрейдеры».

— Оставьте его! — крикнул Гальба.

Прошла еще секунда. Сержант видел смятение и ярость в позе Кхи’дема. Сама мысль о бегстве от столь безмозглого врага, так и не отомстив за смерть своих боевых братьев, была оскорбительна. Но любой другой поступок был бы сущим безумием.

— Отступаем, братья, — передал по воксу Кхи’дем, и каждое его слово сочилось ядом злобы и горечи.

Они побежали. Гальба разделял ярость Саламандр. Все они — легионеры Астартес, и отступление для них немыслимо. Но они бежали, а позади них бушевал изумрудный ураган. Волна поднялась еще выше. Тень накрыла всю поляну и потянулась к джунглям впереди, издавая звук, кошмарнее прежнего хорового воя хищников. «Хххххссссссиииииииххххххх», — чудовищный свистящий выдох терзаемого ураганом леса. И хотя никакого ветра не было, воздух шевелился, потревоженный движением самого ковра джунглей. То было дыхание чудовища. Необъятная сущность вздымалась, и в ней чувствовалось рвение — слепая, бездумная, всепоглощающая жажда пожрать всю плоть и задушить всю надежду. Кровь призвала зверя, и он беспрекословно откликнулся на зов.

Земля ходила ходуном под ногами Гальбы, выбежавшего с поляны. Он бросился вниз по склону, надеясь, что деревья замедлят поток мха, но даже не представляя, насколько буйно он разросся и не бегут ли они прямо в его распахнутые объятья. Вокс разрывался от призывов поторопиться, но в этом галдящем хоре не было слышно ни сообщений о жертвах, ни призывов к борьбе.

— Где ты, сержант Гальба? — снова Аттик. Его бионический голос звучал как всегда холодно и четко, но в скрежет каким-то образом закрались острые нотки ярости.

— Приближаюсь к вам, капитан. Вы видите, что позади нас?

— Видим. Мы продолжаем движение в прежнем темпе. Нагоняй.

Они бежали дальше. После прохода других групп дорога вперед стала легче. Кустарник был вытоптан, лианы и низкие ветви — оборваны и разрублены. Здешний мох, к счастью, еще дремал. Миллиона крошечных смертей, бывших обыденной реальностью джунглей, не хватило, чтобы разжечь в нем безумную ярость. В отдалении Гальба услышал, как зеленая волна — мягкая телом, сильная змеиной натурой — накатывает на деревья, словно мощный прибой разбивается о могучие скалы. Сержант представил, как мох кровожадными потоками течет между гигантскими стволами. Шипение, шелест и щелканье следовали за воинами по пятам. Но дрожь земли постепенно ослабевала. Они отрывались от вырвавшегося на свободу голода. Даже подстегиваемый кровью, он терял прежнюю прыть.

А затем все вокруг будто замерло в безмятежности. В джунглях никогда не было полной тишины. В воздухе постоянно стрекотали насекомые. Гальба до сих пор не видел ни одной птицы, но слышал вдалеке визги и вскрики охотников и их жертв. Шелестело что-то невидимое. Но спокойствие, сменившее накал погони, было почти таким же гнетущим.

Голод ушел обратно в землю, так и не насытившись. Но теперь о его существовании знали все. Куда бы Гальба ни смотрел, он видел возможность нового его появления. Сержант с сожалением подумал о смертоносности Медузы. Он тосковал по чистоте ее холодной безучастности. Пифос был нечист, и безучастность ему точно была не свойственна. Он являл собой жажду в ее самом откровенном и первозданном виде. Подобная мерзость органической жизни заслуживала лишь одного — гореть в очищающем пламени.

Он и его воины воссоединились с остальными отделениями у подножия склона. Заросли и мох уже выгорели дотла. Между деревьями здесь не осталось ничего, кроме пепла. Железные Руки вырвали у джунглей немного пространства. Теперь у них появилась возможность перегруппироваться.

Аттик ждал в конце тропы. В который раз Гальба удивился, как абсолютная неподвижность может быть настолько впечатляющей. Когда они приблизились, капитан повернулся на пятке одной ноги, словно стальная створка открывающихся крепостных ворот. По крайней мере, внушительности ему было не занимать. Он был колоссом войны, существом, для которого понятие пощады значило не больше, чем для танка «Свирепый клинок». Никто не решался пройти мимо капитана без его молчаливого согласия. Зная, что его ждет, Гальба замедлил шаг, позволив Саламандрам выйти вперед. Кхи’дем коротко кивнул командиру Железных Рук. Аттик не ответил. Гальба поравнялся с ним и, остановившись, открыл защищенный канал связи.

— Капитан.

— Сержант, — без «брата». И тишина. Хорошо хоть он ответил на том же канале связи. Что бы сейчас ни произошло, это останется только между ними.

Молчание затянулось. Гальба поймал себя на том, что считает секунды. И начал улавливать болезненный смысл в их количестве.

— Шесть секунд, — сказал Аттик. — Ощутимый промежуток времени, не так ли?

— Да, сэр.

— Когда я отдаю приказ, то не просто ожидаю его немедленного исполнения. Я требую этого.

— Да, мой лорд.

— Разве я сказал что-то неясно? Нечетко? Что-то, что допускает толкования?

Последнее слово прозвучало особенно уничижительно. Толкования и прочая роскошь высоких размышлений были прерогативой Детей Императора. Что раньше казалось шутливыми подколками и братскими насмешками, после предательства на Каллиниде стало признаками развращенности. Толкования сродни лжи. Все, что имеет более одного неоспоримого значения, заведомо несет в себе печать обмана.

— Нет, брат-капитан, — ответил Гальба. — Вы говорили предельно ясно.

Аттик отвернулся.

— У меня нет ни времени, ни возможности для дисциплинарных взысканий, — сказал он. — Но не смей больше подводить меня.

Тон его механического голоса говорил сам за себя. Гальбе не давалось второго шанса. Ему выдвигался ультиматум.

— Не подведу.

Капитан смерил сержанта пристальным взглядом.

— Я не привык разъяснять свои приказы.

Такого Гальба не ожидал.

— И не должны, мой лорд.

— Но я хочу, чтобы ты мне кое-что объяснил. Ты считаешь, что я приказал тебе бросить Саламандр на произвол судьбы, не так ли? Ты думаешь, что мной в тот момент двигала злоба, а не стратегическая необходимость.

— Нет, брат-капитан, — ужаснувшись, замотал головой сержант. — У меня и в мыслях подобного не было.

— Тогда почему ты колебался?

Хотел бы он сам знать ответ. Хотел бы назвать причину. Но ответом капитану стала лишь леденящая кровь тишина. Гальба чувствовал, что в груди его разверзлась пустота, бездна, в которой могли таиться самые тлетворные сомнения и в которую он отказывался заглянуть. И все же Аттик подталкивал его к краю. Жуткие секунды снова начали свой отсчет, а Гальба так и не нашелся, что ответить. Напротив, ядовитые вопросы капитана порождали новые, отравляющие еще больше.

Гальба смотрел на командира — существо, истребившее в себе плоть до такой степени, когда уже невозможно было отличить доспех от тела, что скрывалось под ним. Он думал о единственном живом глазе, который смотрел на него из металлического черепа, и в голове его пронеслась мысль, что эта последняя уступка человечности была для Аттика всего лишь выражением его презрения. Из темных глубин мерзким червем выполз вопрос, никогда не произносившийся открыто, но, быть может, неосознанно выражавшийся в его прохладном отношении к собственным бионическим улучшениям. Если полный отказ от плоти был жизненной целью X легиона, то почему сам Феррус Манус так и не прошел этот путь до конца? Все преображение примарха ограничивалось лишь его серебряными руками. Аттик зашел намного дальше, но чем это могло обернуться?