Страница 6 из 18
Боже! Какой позор. Какой позор!
Медленно остывая, вновь спустился вниз, к темно-вишневой иномарке. Дул неприятный, пронизывающий ветер. Взглянул на часы — черт, она уже пропустила первую пару! Вместо того чтобы учиться, ублажает утробу с каким-то «бриллиантовым мальчиком»! Ремнем бы! Интересно, кто его родители?
Чеканя шаг, прошелся пару раз мимо «ауди». Сунулся в подъезд — там теплее. Скоро, что ли, они там? Вспомнился французский фильм, просмотренный лет десять назад по видаку на полярной станции, когда туда начали забрасывать «перестроечные» кассеты. В нем молодая сексапильная любовница никак не могла расстаться со своим бой-френдом. Только они доходили до двери, обнимались на прощание — и их тут же с неудержимой силой тянуло в постель. Сами постельные сцены в ленте отсутствовали — нашу заполярную нравственность бдительно берегли, но в прихожей героиня возникала то в одном неглиже, то в другом, и каждый раз — во все более соблазнительном. Неужели и Ирина сейчас вот так же? Обнимает этого «аудивладельца», покоряет своей нежностью, своими ласками, и раз за разом тянет его в безумие простыней, в круговорот страстной неги, в западню разверстого, жадного, изнемогающего тела?
А он ведь, наверное, богатенький…
Или, может, доминирующую роль играет Ирина? На нее это похоже! Седлает его, как гордая и дикая амазонка, впиваясь кровавыми ногтями в плечи, подставляет грузно раскачивающиеся груди ласкам полыхающих губ?
Вышедшая на площадку старуха подозрительно, собрав рот гузкой, посмотрела на меня. Может, не узнала? Или узнала, но не захотела разговаривать?
Действительно, большего идиота трудно себе представить! Они там кувыркаются себе в удовольствие, а я, законный владелец квартиры, торчу у дверей, боясь позвонить и сказать: «Хватит, ребятки, на вторую пару опаздываете!»
А что, если я сейчас вот этим своим появлением, вторжением лишу ее счастья? Пусть даже не всего, а крупицы, мгновений? И ради чего? Ради утверждения моих заскорузлых удобств, прав на место под тусклым бобыльим солнцем? Стоят ли часы и даже сутки моего отжившего, эгоистического комфорта ослепительных мгновений ее наслаждения, яркого, полнокровного, головокружительного?
Старуха еще раз вышла из своей квартиры и еще более подозрительно окинула меня желтоватым оком. Смутившись и прикрываясь поднятым воротником, торопливо побежал вниз по лестнице. На улице вишневая жестянка на колесах по-прежнему пласталась на затоптанном снегу. В голове шевельнулась ерническая мысль: а может, мне насовсем уступить ей квартиру? А самому — в бомжи?
А что? Разве не будет эта моя собственность и так рано или поздно принадлежать ей? Ведь она — моя дочь, мне больше некому передать то, что довелось собрать, накопить, обустроить в этой жизни! Так что же я? Заедаю чужой век? Что толку от моей квартиры будет ей тридцатилетней или, тем более, сорокалетней, когда у нее у самой уже будут почти взрослые дети? И моменты ее счастья будут уже не столь упоительны и восторженны? Если я хочу ей добра, блага, то надо сейчас, пока чувства остры и свежи, мышцы упруги, а кровь — обжигающе горяча!
Я же, скот, еще и хочу ее за шкирку из этой купели юного и полнокровного восторга вышвыривать… Сам в свое время не смог и другим не даю…
Насупившись и постепенно замерзая, я принялся маршировать вдоль иномарки, размышляя о том, что же переживают другие отцы, когда знают, что их дочерей сейчас, вот в эту минуту, имеют чужие мужчины? И родная плоть перестает быть родной, в угаре наслаждения превращаясь в чуждое, женское, бабье? Или, может быть, на самом деле все не так? И счастье, пережитое с другим мужчиной, не вытравляет отца из души девушки, женщины? А я, подобно всем старым девам и холостякам, попросту придаю чрезмерно большое значение вопросам пола, половой жизни?
Кажется, в начале третьей лекции в окне наверху мелькнуло какое-то белое пятно. Я ускорил шаг, временами подпрыгивая и для подъема настроения, подобно киношному герою, подпевая: «Меньше надо пить, пить надо меньше!»
Они вышли минут через пятнадцать. Как бы вместе. Но в то же время по отдельности. Парень сразу юркнул к машине. Ирина шла за ним следом, но на полпути под прямым углом свернула ко мне:
— О Боже, ты же замерз! Что же ты не поднялся? — даже не виновато, скорее испуганно протянула ключ.
— Оставь себе! — буркнул я. — Может, еще пригодится.
Я не хотел этого говорить. Слова сами пришли на язык. Даже не пришли, а были вытолкнуты откуда-то из подсознания — протестующего, требовательного, ревнивого. Слова, наверное, очень жестокие. Я сам даже сначала не понял, на что намекал и намекал ли вообще. Но Ирина поняла. Резко отвернулась и почти бегом направилась к машине. «Ауди» фыркнул голубоватой струйкой выхлопных газов и, прессуя деликатными иностранными протекторами грязный снег, покатил мимо меня. Мне ничего не оставалось, кроме как проводить автомобиль взглядом.
В квартире на первый взгляд ничего не изменилось, но ощущение того, что здесь были живые люди, что здесь царила жизнь, а не мое одинокое прозябание, было явственным. Воздух стал словно чуть гуще, чувствовался запах духов, кажется, сама атмосфера еще хранила ее тепло, звуки ее речи, в воздухе еще витали вихри, порожденные ее движениями. И не только ее… Не только ее…
Были и более явственные «симптомы»: полдюжины пустых пивных бутылок под столом, обертка дорогой колбасы в мусорном ведре, там же — яркие фантики… Постель чересчур тщательно застлана; в тощей стопке белья в шкафу недосчитывалось одной простыни. Значит, ту, грязную, мятую, унесла. Чтобы я не видел?
Посреди стола — ее сотовый. Забыла? Оставила в залог? Или ни то, ни другое?..
Мобильник зазвонил ближе к вечеру. Как и в первый раз, по телефону голос ее звучал глуше и резче, чем обычно:
— Слушай, я там у тебя прибралась маленько, пыль протерла. Если хочешь, могу еще зайти. Постирать…
— Постирай, — с демонстративной индифферентностью принял я жест примирения. На самом деле, если уж тут порезвилась, то почему бы и не постирать?
Судя по всему, под стиркой она понимала возможность периодически запускать в ванной комнате мой допотопный стиральный агрегат и следом возникать на пороге моей «гостиной» в виде симпатичной фурии — слегка растрепанной, в простецкой маечке и минимизированном фартуке, декоративным лоскутком свисающем с пояса и совершенно не прикрывающем ее длинных стройных ног, мускулистоспортивное великолепие которых только подчеркивалось толстыми черными шерстяными рейтузами или, может, лосинами, как сейчас их называют. Больше на ней ничего не было — я имею в виду, из верхней одежды. Про нижнюю не знаю. Фигуряют тут всякие в эдаком виде, а потом удивляются, почему маньяки за ними по улицам начинают бегать! Причем возникает она каждый раз в дверном проеме не просто так, а с очередной тирадой:
— Ты ведь не очень сердишься на меня, да? В конце концов, что тут такого?
— В чем? — прикидываюсь я несмышленышем.
— Ну, мне показалось, что ты на меня обиделся… Вот скажи, если бы тебе двадцать лет назад попал в руки ключ от пустой квартиры, ты ведь не упустил бы шанс привести девочку?
— Гм, — у меня неожиданно начинает першить в горле. — В наше время все было не так просто. — Не признаваться же этой девчонке, что у меня в мои двадцать лет не было девушки, по крайней мере в том смысле, в котором это принято понимать сейчас! — И все-таки, Ирина, не забывай, что я был парнем…
— Ну и что, что парнем! — перекрикивает она из ванной шум стиральной машины. — Вечно этот мужской шовинизм! Будто девушка не может получать от секса удовольствия большего, чем мужчина!
— А раз может, — совсем слабо бормочу я, — значит, по твоей логике, никакой разницы между полами быть не должно? Девушки могут вести себя так же, как парни?
— О господдя! Из вашего поколения никакие ветры застой не выветрят! — Она вновь возникает на пороге комнаты, но через дверной проем я успеваю заметить, как в прихожей она на ходу вытряхнула из своей сумочки скомканную простыню — ту самую! — и бросила ее в стиральную машинку.