Страница 8 из 20
На озеро, как лист, слетает с ветки птица...
Поэт почувствовал гнев и отвращение: этой строкой, бросившейся ему в глаза, когда он переворачивал страницу, начиналось стихотворение, принесшее двадцатичетырехлетнему юноше славу. "В то время, - писал Лашом, - еще можно было стать известным, написав лишь одно стихотворение". Да именно оно и вошло во все антологии, его читали на всех литературных утренниках, приводили в письмах все поклонницы, комментировали все салонные льстецы. Неужели он, Жан де Ла Моннери, за целую жизнь не написал ничего более важного, более значительного? Неужели все девять томов его поэтических произведений были столь невесомы, что можно было беспрестанно, на протяжении всего жизненного пути и вплоть до самой могилы ссылаться все на те же тридцать небрежно написанных стихотворных строк, которые ныне даже он сам больше не считал дерзкими? Теперь они представлялись ему попросту старомодными. О ленивая публика, упрямо признающая лишь творения юности! О скупцы, не желающие вновь выражать свой восторг!
Да и сюжет этого стихотворения был позаимствован у Сюлли-Прюдома. Как-то раз они беседовали после обеда. Сюлли рассказывал о замыслах, роившихся в его голове, и Ла Моннери на лету подхватил высказанную им идею. Заметил ли кто-нибудь заимствование? Да, Лашом указывал на близость темы, но, по его словам, автор "Напрасной нежности" был вдохновлен Жаном де Ла Моннери и в том же году обратился в своем творчестве к центральной теме стихотворения "На озеро, как лист..."
Сюлли-Прюдом... Сперва друг, затем раздраженный соперник, почти враг... Что пользы восстанавливать истину? Он, Ла Моннери, ничем ему не обязан.
- У этого Лукреция буржуазии не имя, а какое-то нелепое младенческое прозвище, - чуть слышно прошептал умирающий.
Он чувствовал, что ему не следует раздражаться - боль под ключицей становилась от этого сильнее.
И все же, прочтя название главы "Предшественник символистов", он не мог удержаться от возмущенного жеста - казалось, он одним взмахом руки отметает всех своих последователей, затем он презрительно произнес:
- Все это эпигоны!
С жадностью биографа Симон Лашом напряженно прислушивался к словам, которые слетали с уже посиневших губ поэта, и молча повторял их про себя, чтобы не забыть.
Но вот взгляд Жана де Ла Моннери привлекло приведенное целиком стихотворение, заглавием которому служило короткое посвящение: "Моей подруге, 16 января 1876 года". Серые глаза долго, так долго не отрывались от этих строк, что Симон подумал: "Должно быть, старик задремал". Но нет, сквозь стекла очков был виден напряженный взор поэта, он тщетно пытался проникнуть в прошлое и вырвать оттуда лицо или имя. Ведь если тут вместо заголовка поставлена дата, значит, он желал увековечить какой-то знаменательный день... Ему так хотелось вспомнить какую-либо примету: распущенные волосы, аромат духов, адрес - хоть что-нибудь. Но все было напрасно: сохранилась лишь дата - больше ничего. Какая досада!.. Семьдесят шестой год... Год, когда у него было... четыре любовницы. Еще до связи с Кассини или в самом начале этой связи... Теперь Кассини со всеми ее воплями, неистовыми сценами, драмами казалась ему такой чужой, далекой, неживой, словно он никогда и не был с нею близок... Во всяком случае, это происходило задолго до его брака с Жюльеттой, брака по рассудку, на котором настоял Урбен... "Если ты будешь продолжать в том же духе, сказал ему старший брат, - у тебя скоро не останется ни гроша. Самое лучшее для тебя - жениться на этой крошке, Жюльетте д'Юин". Тысяча восемьсот семьдесят шестой - великолепный год! Ему было тогда тридцать лет.
Умирающий снова вернулся к действительности.
- Сколько вам лет, Симон? - глухо спросил он.
- Тридцать три.
Старик вздохнул. Он почти не различал в полумраке Изабеллу и сиделку, которые неслышно двигались по комнате.
В это мгновение смотревший на него Симон с завистью подумал: "В моем возрасте Ла Моннери был уже знаменит, успел немало создать, и все женщины поклонялись ему". И в утешение сказал себе: "Я принадлежу к числу людей, к которым известность приходит поздно".
- У меня недостанет времени... - прошептал старый поэт, грустно покачав головой.
Симон и Изабелла решили, что речь идет о чтении диссертации.
- Вы устали, дядюшка? - спросила Изабелла. - Я уберу...
- Нет, нет, не то, - проговорил умирающий, ухватившись за пюпитр. Нет... Симон, прошу вас... мои бумаги, мои черновики... заклинаю вас... никаких писем раньше чем через пятьдесят лет.
В глубоком волнении Симон молча наклонил голову в знак согласия. Изабелла отвернулась, по ее лицу ручьем текли слезы. Найдя какой-то предлог, она поспешила выйти из комнаты: у нее не было сил наблюдать эту агонию при полном сознании.
Воспользовавшись тем, что племянница вышла, а сиделка чем-то занята в ванной, старик шепнул Симону:
- ...чем писать.
Симон подал ему листок бумаги и свою авторучку, невольно подумав при этом: "Жан де Ла Моннери напишет свои последние строки моей ручкой".
Перо плохо слушалось поэта. Неразборчивым почерком, царапая бумагу, он с трудом вывел: "Я вас очень любил". Поставив вместо подписи большую букву "Ж", старик дрожащими руками сложил листок, написал на нем: "Госпоже Этерлен", - и вручил записку Симону, улыбнувшись ему, как сообщнику: поэт даже не указал адреса.
- Благодарю, - прошептал он.
Заметив, что племянница вернулась в комнату, он вновь устремил взор в пюпитр:
На пепелище чувств какой-то голос тайный...
Умирающий совсем обессилел, и теперь буквы прыгали у него перед глазами, слова казались темными пятнами на белой бумаге, и все же какое-то чутье помогло ему разобрать собственные стихи, написанные почти полвека назад:
На пепелище чувств какой-то голос тайный
Зовет вернуться нас, отбросив бремя лет,
Вернуться для того, чтоб этот час печальный
Когда-нибудь тебя порадовал, поэт...
Значит, уже в то время он сознавал...
И внезапно в его мозгу будто вспыхнуло пламя. Мысли путались, и вместе с тем ему казалось, что еще никогда в жизни он так ясно не понимал, так логично не мыслил, хотя в действительности это ощущение было лишь иллюзией, миражем; в памяти всплыли различные образы и впечатления, переплетаясь и дополняя друг друга; тут было все: и ученик коллежа иезуитов в форменной курточке, и молодой человек в вышитом жилете, и Виктор Гюго, стоящий на площади Вогезов, с лицом, обрамленным библейской бородой, и ночные обмороки за письменным столом, и вопли Кассини, и уверенность в том, что творец всегда выше своего творения - мысль, помогавшая примириться с богом... Он видел толпу на Брюссельской площади, слышал громовой гул аплодисментов и как будто различал вдали очертания того произведения, которое он вечно провидел, по сравнению с которым все его стихотворения и поэмы показались бы лишь капителями колонн и барельефами будущего храма; это совершенное творение ответило бы на все вопросы, возвышалось бы, подобно высокой башне, позволяющей заглянуть в бесконечность, явилось бы ключом от потайной двери в черной стене; после него можно было бы и не создавать ничего больше... А между тем огненная рука продолжала сжимать его сердце, он смутно угадывал очертания материков будущего, но сами они были теперь невидимы в кроваво-красном сиянии бесчисленных звезд; перед глазами плясали узкие языки пламени, перевивавшиеся, как золотые нити, которыми был расшит его мундир академика, нет, то были скорее горящие фитили, затем перед ним возникло какое-то гигантское дерево с золотой листвой... Но вот все это стремительно рухнуло, рассыпалось мириадами искр. То, что происходило в его лихорадочно пылавшем мозгу, можно было сравнить со зрелищем горящего театра, на сцене которого актер торопится исполнить все свои роли подряд!