Полтава

Король должен был сдержать себя. Решительно, будто ничего и не случилось, приказал:

   — Обратите полки против московитов! У нас достаточно свежего войска. Оно устало отдыхать в гарнизонах. Теперь пришло его время.

Сказал и припал к дну кареты. Никто из генералов ничего не ответил. Заслышав слова, сердито загомонили где-то рядом солдаты, да никто среди генералов не обратил на них внимания.

Один лейтенант с отчаянными, почти сумасшедшими глазами громко засмеялся и осмелился отрицательно покачать головою. Лейтенант прижимал к груди небольшую книжку в красном кожаном переплёте. Что-то припомнилось об этом лейтенанте. Какой-то красный снег...

   — Где Гермелин? — Король запамятовал, что ему уже сказано о его секретаре.

   — Ваше величество! — шептал на ухо Нейман и хватал за кафтан. Даже сквозь ткань чувствовались его холодные руки. — Ваше величество! Господь смилуется... Voluntas Dei nostri...[33]

Король отвернулся к бархатной каретной стенке, прижался к ней лицом, чтобы ничего не видеть и не слышать. В горле стало сухо и горько. Тонкие губы содрогались. Он не мог их удержать. Как не имел сил лично повести армию туда, куда следовало. Не мог казнить Гутмана и Терезу... Ему осмелился не покориться лейтенант! Полководцу, который никогда не терялся перед опасностями. Хотя бы в этом сражении, когда полки неожиданно завидели перед собою такую линию редутов, которой! доселе никто ещё и никогда не встречал! Даже изрубцованное лицо Реншильда вмиг стало серым, как и его коротко постриженные жёсткие волосы. А король, не раздумывая, приказал сомкнуть ряды и пройти мимо редутов стремительным маршем. Только в том и заключалось спасение.

И вдруг припомнилось, что лейтенант, который сумасшедше захохотал в ответ на приказ, когда-то — за Гадячем, перед Веприком, встретясь в лесу, — рвался исполнять даже ещё не высказанное королевское желание. Что же случилось? Когда?.. Фельдмаршал проиграл сражение?.. Припомнилась и фамилия лейтенанта — Штром! Тогда, в опасности, он просил запомнить фамилию — она запомнилась... Этот лейтенант приносил и приносит плохие известия. За Гадячем он сказал, что московиты исчезли в лесу. Под Веприком известил, что драгуны Альбедила бегством спасаются от огня осаждённых... Его немедленно следует расстрелять! Король приподнялся, но не стал ничего говорить. Рядом нет даже драбантов, одни лейб-гвардейцы... Всё повторяется, всё совершенно такое, как и тогда, за Гадячем. Лишь тогда выла непогода, а сейчас припекает солнце.

Наконец повеяло прохладой. Карета остановилась на берегу какой-то реки. Король лишь выглянул — сразу догадался: могучая масса воды — это Днепр! Однако вынужден был дожидаться, что последует дальше, уверенный уже, что офицеры и сейчас найдут тысячи причин не вести армию в новое сражение, а он... И вмиг захотелось отделиться от этого немощного сейчас, без него, войска, от тех людей, вдруг ставших трусами... Даже удовлетворённо подумал о пленении фельдмаршала Реншильда, бездари, который с такою армией не добился победы над московитами, пожалел, что не в плену сейчас Гилленкрок, не там этот полусумасшедший лейтенант, все прочие ничтожества...

Он умолял Бога, чтобы быстрей удалось исчезнуть отсюда, и очень обрадовался, когда генералы, немного посоветовавшись и поразмахивав руками, будто кашевары возле котлов, приблизились кучкой и, волнуясь, вытолкали вперёд Лагеркрона. Лагеркрон, не поднимая глаз, сказал желанные для короля слова:

   — Ваше величество! Просим вас переправиться через Днепр. Найдётся чёлн. Для гетмана нашли. Он со своим генеральным писарем и с верной старшиною уже на том берегу... Гордиенко тоже отплыл.

Нужно было сказать что-то весомое, лишь бы трусы не причислили его к своим родственникам, но в голове не отыскивалось мыслей, кроме ненависти к московитам, к Гутману и Терезе, кроме желания быть как можно дальше отсюда, смотреть и на своих генералов как на врагов. Пустяки, что пропала казна. Мазепа уже на том берегу — у него есть золото. Он даст взаймы... А солдаты... Что же... Кого Бог пожелает спасти — спасёт.

Король, не забывая, что каждое его слово теперь может стать находкой для истории, хотя рядом не было видно ни Адлерфельда, ни Нордберга, ни Понятовского, промолвил:

   — Я не оставлю своих солдат.

Сказал и встревожился, полагая, что словам поверят, ухватятся за них, пожелают идти в бой не под его руководством, и стал умолять Бога, чтобы никто не проникся такой верой, чтобы все по-прежнему настаивали каждый на своём.

Бог смилостивился. Из толпы вынырнул удивительно свежий лицом Понятовский с чистыми кудрявыми волосами, галантно поклонился:

   — Ваше величество! Сделайте это ради Швеции! Ради короны. Армия выполнит все ваши приказы, зная, что вы в безопасности. Отдавайте приказы. Московиты вот-вот появятся на холмах. Уже замечены разведчики. Царь Пётр захочет, пожалуй, использовать свой временный успех. Конечно, сейчас он пьёт водку.

Король, силясь сдерживать свой голос, чтобы никто не заметил, как он дрожит от радости и нетерпения, сказал, ни на кого не глядя:

   — Во главе армии останется генерал Левенгаупт. Армию жду в Очакове... Со мною едут иностранные послы...

Сказанное относилось к Понятовскому. Никаких иных послов рядом не было и быть не могло.

Левенгаупт покорно склонил голову. Львиная грива стала ещё внушительней за эти несколько дней после поражения, поскольку в ней засели пыль, грязь, копоть, листья. Король пробормотал что-то относительно необходимости переправляться за Ворсклу немедленно, в татарские владения, куда не полезут московиты, но в том, как покорно склонилась голова Левенгаупта, как молча и хмуро глядели генералы, ему почудилось, что они все ждут, когда же он окажется на противоположном берегу Днепра, чтобы самим иметь возможность начать переговоры с московитами...

Короля поспешно спустили к воде. Рядом сопели генералы Спааре и Лагеркрон — они поплывут тоже. Левенгаупт всё время спотыкался на ровном месте. Он не приведёт армию под Очаков — уже окончательно был уверен король. За новое поражение или неудачные переговоры вина падёт на Левенгаупта, как за поражение под Полтавой — на Реншильда. Левенгаупт потерпел поражение под Лесной, что теперь говорить, — большое. Теперь уже нечего таиться...

Король смирился с мыслью, что эта армия для него потеряна, ещё раз повторил слова о переходе Ворсклы, но сам уже думал лишь о том, что скажут в Европе, прикидывал, как помешать, чтобы плохие известия слишком быстро не долетели до европейских столиц, — о том, пожалуй, может позаботиться умелый Понятовский. Он ободряюще кивнул Понятовскому, который уже садился в маленький челнок. Что ж, Понятовский сразу должен послать гонцов, пока московиты пьют на радостях водку. Нужно срочно написать письмо и в Стокгольм, успокоить принцессу Ульрику. У него лишь царапина на ноге, неудобно ездить верхом...

На днепровском берегу ещё никто не знал, что на далёком холме на усталом коне уже появился князь Меншиков. Глядя в подзорную трубу, Данилыч озадаченно присвистнул. Он привёл с собой всего лишь девять тысяч кавалеристов, всех исключительно на таких же усталых конях, голодных, злых, тогда как шведов он завидел... тысяч двадцать, не менее... От обильной выпивки и неоднократного уже похмелья у Меншикова болела голова, но он был возбуждён тем, что в шведском ретраншементе удалось захватить королевскую казну. Его действиями под Полтавой очень доволен царь. Отправляя в погоню за шведами, царь нетерпеливо скрежетал зубами: «Мазепу, Данилыч, привези мне! Иуду этого... У!»

Итак, не долго раздумывая и хитро прищуривая глаз, Данилыч решил расставить своих всадников жиденькими рядами на всех холмах, чтобы создать впечатление, будто здесь много русского войска, как и под Полтавой, а сам уже мысленно сочинял ультиматум...

Действительно, минет совсем немного времени — и шведское войско, оставленное своим королём, без боя сложит оружие.

33

Воля нашего Бога (лат.).