Полтава

К вечеру подворье загудело. Не успели пленники перемолвиться словом, как брама в овине треснула на две половины и в проёме показался громадный человек в красном жупане, на котором из оружия одна длинная сабля в чёрных кожаных ножнах. Снизу, с соломы, виднелись широкие грязные пальцы с отросшими ногтями.

«Батько!» — догадались невольники.

   — Батько Голый! Расспросит, куда вы ехали и зачем стреляли! — крикнул из-за могучей спины Кирило.

Батько закрыл собою день. Его голос поднял Петруся на ноги, даже Степан со стоном уселся на соломе.

   — Это они? Вижу!

На плечо Петруся легла тяжёлая рука, повернула его лицом к свету. На красном жупане висела хрупкая соломинка, и солнечный зайчик, пробившись в раскрытую браму, осыпал её золотым блеском. Петрусь ободряюще взглянул на сидящего Степана. Он где-то видел вошедшего великана.

   — Узнал? — неожиданно спросил тот, сморщив крупное лицо.

Рука на плече Петруся смякла. Ломкая соломинка сорвалась с красного.

Петрусь припоминал... Мимо чернодубской церкви проходил когда-то убогий нищий-жебрак, заглянул вовнутрь — и замер перед малеванием. Торба с шумом упала на каменный разноцветный пол. Зограф Опанас не любил настырных людей. Длинная кисть, которой он расписывал потолок, иногда гуляла по чужим спинам. Но спокойных посетителей зограф не прогонял, а разговаривал с ними. Иногда собеседник оставался на стене в одеждах святого... Не прогнал зограф и жебрака. Долговязый приблудник внимательно рассмотрел всё, что писано очень высоко. Вместо хитрости и никчёмности на его лице проступил разум. С Петрусева малевания глядела Богоматерь. Тонкие женские руки держали маленького мальчика с недетскою заботой на синих глазёнках. Возле матери — святые...

«Парубок, — позвал жебрак Петруся с лесов. — Ты намалевал... Моего сына...»

Жебрак долго озирался, спускаясь по дороге к речке. Петрусь вышел на паперть. Однако он не успел поведать жебраку, что мальчика видел в жебрацкой ватаге, в Гадяче. Ватага ночевала под церковью...

Теперь в гультяйском батьке Петрусь признал того жебрака. Только он уже с постоянным умным выражением лица, с упрямством, которое крепко засело в сжатых губах, в чересчур тонком для большого лица носу, — как на иконах старинного письма! Батько разрезал на Петрусе верёвку, выхватив саблю из ножен обеими руками, и повёл хлопцев в каморку при конюшне. За небольшим столиком, врытым в красный глинобитный пол, он показался ещё громадней, чем был на самом деле. Рыжий Кирило просунул в дверь бутылку с горелкою и три обглоданные кружки. Петрусь и Степан лишь пригубили жидкость, а батько осушил свою посудину до дна... Когда обо всём было переговорено — он крякнул:

   — Оце... И Марко ваш дурень, и вы — такие же... Ехать на Сечь, а тут — панам волю?

   — Вот, вот, — подхватил Петрусь.

   — Не вотвоткай! — остановила Петруся огромная рука. — Ты умнее придумал!.. До гетмана... Повесить его! Или он меня, или я — его... Кровопивец. Смотрите, сколько здесь вольного люда... Вот Кирило... Зарезал своего пана и теперь привязан ко мне, побратим, сабли друг другу целовали... Ещё сколько таких! Присоединяйтесь и вы! В Чернодубе на первой придорожной осине повесим сотника Гусака и эконома Тузя! Оце... Затем и про большее покумекаем... Когда и думать, если не сейчас? Швед прёт на царя и на вашего гетмана!

Громадная рука грохнула кружкой о стол. Петрусь подпрыгнул на месте:

   — В гультяи? Нет!

Батько тоже поднялся. Лицо налилось кровью, тонкий нос побелел, усы напряжены по-кошачьи:

   — А если зарублю? Прикажу повесить за ноги?

   — Пусть! — перебил Петрусь, зная только, что ему предлагают забыть о Боге, о Чернодубе, о науке зографа Опанаса. Взволнованный Степан вдруг перестал постанывать от боли. Хлопцы даже не смотрели на огромную чёрную руку, которая уже хваталась за саблю. Они прижались друг к другу... Что ж, смерть... Надо читать молитву, а слова забылись. Господи...

И в этот миг раскрылась дверь. Батьков побратим Кирило подслушивал, наверно, за дверью. Он со злостью упрекнул:

   — Борешься за волю, батько! Разве в сердюки записываем?

   — Пошутил я! — расхохотался атаман. — Чтобы такого маляра... Наведаюсь в Чернодуб, в ту церковь. Где ещё увижу сына? Весь лицом в мою покойницу жену... Возвратите хлопцам оружие, коней! Выдать им двух жеребцов.

   — Нет! — закричал Петрусь. — У нас свои кони... А ваши...

   — Ворованные? — покачал головою атаман. — Не годится, мол, едучи в Ерусалим, заходить в шинок? В Ерусалим... К гетману Мазепе... Ха-ха-ха!.. Может, он греха боится, когда пишет универсалы с разрешением грабить? Казак! Ты помнишь того богомаза?.. Опанаса! Разумный он человек, но... Не сейчас бы ему жить... Кровью надо этот свет прополоскать. Тогда спохватятся люди... Я помню полковника Палия. Он ещё вернётся на панов!

Снова страшен сделался батько. Чёрные пальцы дрожали. Верилось: пальцы в самом деле душили людей. Много кривды перетерпел человек. В нескольких словах поведал. Но добьёшься ли вот так правды? Убивать людей, на собственное усмотрение оставлять их живыми или рубить им головы.

И возникала перед глазами парсуна мудрого человека, у которого всегда под руками законы. Перед теми законами равны все люди. Только окружён мудрец обманщиками. Батько Голый сознался, что не видел Мазепы лично. Что бы сказал он, посмотрев на парсуну?.. Петрусева рука даже потрогала привязанный к поясу ключ, которым в церковном уголке заперто малевание...

Выводя из конюшни коней, Степан, постанывая снова, очень внимательно смотрел на Петруся. Тот стоял, широко расставив ноги, тонкий против Степана, да высокий и такой решительный, что с ним не страшно идти на край света... Снова ждала обоих дорога... Где-то рядом Каменный брод... А что там, дальше? Какие приключения? Какие люди? Какая правда?.. Где сейчас идёт война?

Мгновение хлопцы маячили во дворе, а затем взмахнули нагайками.

Гультяи засвистели вслед, закричали, недовольные людьми, которые вздумали искать правды в гетманской канцелярии.

Часть первая

1

ождь, снег, мороз, наводнение — днём и ночью скачут по гетманщине всадники. Нынешней весною гонцы пересекают всю гетманщину, потому что казацкое войско во главе с гетманом ещё по льду перешло Днепр и рассыпалось по Белоцерковщине.

Земли на Правобережье вроде бы во владении польской короны. Однако после бури, прошумевшей при Богдане Хмельницком, польским панам не удержаться в поместьях. Одни хлопы ушли за Днепр, под русского царя, иные же надеются на атаманов, среди которых наибольшая слава была у хвастовского полковника Палия, — те держатся обжитых мест.

Палий собрал было значительные силы. Их как огня боялись и польские коронные войска, и татарские увёртливые шайки. Выражая волю подопечных, полковник стремился присоединить правобережные земли к России, да московский царь отвечал на просьбы уклончиво, ссылался на мир, заключённый с Речью Посполитой ещё его отцом, Алексеем Михайловичем, а потом подтверждённый как вечный мир 1686 года. Конечно же, такого соседа, вокруг которого кишат свободолюбцы, не мог терпеть Мазепа. Палий, твердил он, — бунтовщик, очень опасный для дружественных отношений двух великих держав. Воспользовавшись присутствием на Правобережье своих полков, Мазепа арестовал Палия и убедил царя сослать его в Сибирь...

Теперь земли на правом берегу Днепра кипят, может, по-прежнему, но нет уж там неугомонного атамана.

И гетман среди огромного войска чувствует себя в этих краях несколько спокойней.

Хотя это только со стороны смотреть — спокойней...

В прихожей ежедневно много народа. С супликами, с поклонами. Только на столах в апартаментах чаще всего видны письма с царскими печатками да с печатками польского коронного гетмана Адама Сенявского. В царских письмах — тревога о здоровье Мазепы, сообщения, как сдерживают врага-шведа, а Сенявский требует одного: войска! «Ты, гетман Иван, дальше не продвигайся, пришли казаков! Теснят нас шведы и станиславчики!.. И царь — за сикурс Сенявскому...»