Полтава

В подворье, возле вала, — люди. Большей частью мужчины: и казаки, и голота. Как же — Иван Журба не простая птица. Многим нужен. Люди подходили с интересом...

Наконец удалось приблизиться и матери. От волнения женщина не стояла на ногах. Её поддерживали руки наймички.

   — Сыну...

Отец велел наймиту поставить сыновых коней в конюшню. Затем во весь двор объявил:

   — Работы не будет, добродейство! Все — к столу!

Нет надобности повторять что-либо для Журбихи.

Высокая, широкая в кости, она издали казалась матерью даже для своего мужа — немолодого уже, сказано, жилистого, но ещё тонкого телом, подвижного и вроде бы крепкого. Журбиха не только к пенью способна, но и к ворожбе. И к ней люди приходят...

В просторной светлице и без того держался запах добрых закусок. Эти запахи побеждали дух от пучков засохших трав, приткнутых под частыми иконами. Люди, входя, клали на себя крест перед ясными Божьими ликами, малёванными другим хозяйским сыном, — на многих чернодубских стенах висит Петрусева работа, — старались прихватить себе место возле окон, чтобы оттуда посматривать на коней или на волов за широким валом. Хата у Журбы на высоком холме. Из окошек видно, как жёлтые конские зубы выхватывают из мешковины сено. Или овёс. Кому что послано Богом.

Первые чарки — за Марка. Без чоканья. Разные здесь люди. Даже нищие хлопы. Они считают себя казаками, а в самом деле работают на гетмана. В компуте всего тридцать тысяч. Сколько бы охотников набралось в десяти гетманских полках? Ого-го-го!

Однако и реестровые казаки сидели. В летах. Молодых гетман увёл с собой. Собрались отцы молодых. А на них и дворы держатся...

Старые казаки покорно жевали закуски, сгребая их деревянными ложками и хлебными корками с больших белых мисок, украшенных яркими цветами, а кусочки жареного сала вылавливали пальцами, уже потом вытирая каждый суставчик отдельно о собственные усы. Краски на посуде, на вышитых рушниках, на иконах, на убранстве сливались в пёстрое коловращение, опьяняли без напитков.

За столом много пожилых — разговор не помчался быстро, как стекает с пригорка весенняя вода, а медленно: так между жёлтыми песками и зелёными лягушками движется в летнюю жару течение Пела.

   — Ну, как жизнь на Сечи? — спросил Яценко, придавив к щеке палец с дорогим перстнем.

Все притихли. У кого рот забит капустой — придержали челюсти. А кто сильнее зажал в пальцах наполненную чарку — мол, допью ещё, никуда не денется. А послушать охота. Сын открыто нарекает на отца: обижает, дескать, людей, сдирая с них деньги гетману на булаву! И неспроста приехал молодец...

   — На Сечи? — переспросил Марко, забрасывая ногу на ногу. Под красными штанами отозвались подковы. Запорожец уже знал, кто перед ним. — Одни сечевики! — засмеялся беззаботно. — Все равны!

   — Видите! — закричал конопатый Степан, который ещё на плотине узнал Марка, а сюда поспешил вместе со своим дедом Свиридом. — Правда ваша, дедуньо! — Степан высоко выбрасывал длинные руки.

   — Ну! — поднял голову дед Свирид. — Там, едят его мухи, сроду так...

Большое число назвал бы старый Свнрид, сосчитай он все свои годы. Уже сыновья его стали бы пожилыми. Только изо всего рода оставил ему Бог одного Степана, отец которого не возвратился из царского похода под Азов, а мать зарубили татары. Дед выкормил внука и теперь не наглядится на него. Лет десять тому назад рассказывал ещё старый, как служил у самого Богдана Хмельницкого. Да кто теперь этому поверит, когда дед не расстаётся с пастушьим посохом? Это твоя сабля, дед...

Пожилые посмеивались в ответ на речи старого и молодого. Зато опьянённый дармовой горелкой Панько Цыбуля поддержал Марка:

   — Я тоже — на Сечь! Мне бы до Каменного брода только... Тут кривда панует! Разве у реестровых по две головы на плечах, что с них датков не требуют? Марко приехал людей увести! Степан, у тебя есть конь — дуй на Сечь! Деду очи без тебя закроют, когда Богу душу отдаст!

Марко не останавливал Цыбулю. Зато эконом Гузь вспыхнул:

   — Прикуси язык, Цыбуля! Ты весь за этим столом? Или тебя ещё столько под землёю? Забыл, какие у пана гетмана подземелья? Давно сидел?

Эконом до белизны сжал кулаки, не решаясь, однако, дать себе волю за чужим столом. Бедняки зашумели. Цыбуля же вскочил, да его придержали более рассудительные. Вытолкали в сени. Кто подальше сидел — вздохнули:

   — Что у трезвого на мысли — у пьяного на языке!..

Слова Цыбули, правда, лишний раз напомнили, что здесь собрались всякие люди. Кто торопился, тот и за столом ворон не ловил, наполняя чарку за чаркой, пьянел, а дальше торопился только в речах. Когда ещё придётся так пить и так закусывать? Журба и в светлицу без причины не пригласит. Не то что нарочито для тебя гонять наймичку в погреб! Вот и старались. И на богачей смотрели спокойней. Кто засмеялся. Кто пустился в пляс. Как же? Удержишь хмельные сапоги?

Цыбуля возвратился с заслонкой от печи и с большою качалкой. Застучал одним о другое — мёртвый задёргает ногами! Вот сколько нужно Цыбуле для веселья. Длинные усы — только и казацкого — подпрыгивают, будто куриные крылья на весеннем ветру! Смех.

Он уже возле Журбихи со своею музыкой:

   — Спойте, Христя-сердце!

Журбиха сложила крепкие руки на высокой груди. Кто просит? Но — гость...

   — Дайте на сына наглядеться, Панько!

Рассудительные казаки липли к Марку с разумными вопросами:

   — Говорят, прибились к вам доносчики... А гетман вроде послал письмо с просьбами выдать их ему. Донники против царя...

Марко вспылил. Словно старики сами и предлагали выдать донских казаков царю на расправу.

   — Не выдадим! Не боимся! Никому денег не платим!

Старые переглянулись. Молодой ум... Отец, может, слышит, да сам служит гетману. Только донесут люди. Здесь есть уши. По всей гетманщине полно есаулов. Экономы в поместьях. В замках — господари. Чернодубский эконом тоже не напрасно жуёт хлеб. Вон его широкое лицо лоснится... Гетман не жалует запорожцев.

   — Бывают руки длинные... Головы срубали за слова.

Мол, понимаем больше, нежели молодые. Жизнь прожита. В синих рубцах тела. В живых ранах. До сих пор горят они бессонными ночами.

   — Война... На войне по-всякому... Запорожцев на войну не просят?

На вопрос, который задал Яценко, подоспела Журбиха. Она вообще смотрела только на сына. Знала: сечевики без войны не сидят... Но это родной сын. Не козаченько, о котором поют девчата. Песню она сама сложила в девичестве: козаченько гуляет, пока молод.

У Марка ответ готов:

   — Мы не решаем... Кто заварил кашу — пусть расхлёбывает!

   — Овва! — снова Яценко. — Все равны, да кто-то решает, а кто-то кровь свою проливает. Цыбуле голову дурите! Он во дворе пляшет.

Марко опростал кружку, а мать ему на выручку:

   — На Сечи полно пожилых! Все равны, да у старых ума побольше!

Яценко приумолкнул. Сизые щёки только шевельнулись. Хотелось бы услышать, как поддерживают запорожцы царя. Запорожцы — сила...

Журбиха добавила:

   — Страшно на войну отпускать дитину... За чужой головой идёшь — и свою несёшь... Да ещё о шведах такое рассказывают. Пусть и далеко они...

   — Где брат Петрусь? — настаивал Марко.

   — Ой, про Петруся забыли! — всплеснула руками Журбиха. — Не рассвело ещё, как ушёл. Он же в церкви день и ночь. Хвалят люди... Скоро поедет под Батурин. Уж и торбы готовы. А когда нашу церковь высвятят — будет ему подарок от гетмана! Так говорил пан Быстрицкий.

3

Лицо у Петруся было белое, словно не записанная кистью церковная стена.

   — Сыну, — упрекнула его Журбиха. — Ты бежал от самой церкви?

Петрусь, отдышавшись, ухватил брата за синий рукав:

   — Пойдём, покажу...

Люди покидали хутор. Песен — ушам больно. И драки нет — Цыбуля спит под валом на куче жёлтой соломы, которая исходит на солнце последним прозрачным шаром. День сегодня тёплый.