Полтава

Чтение длилось долго... Наконец человек с бумагой сам спрыгнул на землю. Двое солдат снова подняли его в седло. На помосте уже красовался в просторной красной сорочке человек без шеи, с могучими откормленными плечами и дурацким лицом, легко поигрывая блестящей секирой. Всё это было удивительно ярким, как на картинах, привезённых зографом Опанасом из далёкой Италии.

Петрусь сдавил руку брата. Денис, чувствуя дрожь тонких пальцев, шептал:

— Сейчас... Вот гетман... Что-то приказывает...

Денис и сам не мог связать в одно видение на это№ скошенном лугу фигуру несчастного человека в возке с тем гоноровитым генеральным судьёй, которому передавал в Диканьке слова полковника Апостола. Тогда занималось утро, а судья и не раздевался на ночь. В раскрытой браме конюшни виднелись осёдланные кони. Трижды переспросил генеральный судья, куда советует торопиться Апостол.

Петрусь уставился глазами в гетмана, сравнивая его, живого, с оставленною в Чернодубе парсуной и радуясь, что намалёванная гетманская фигура удачно вписана в поверхность доски. Теперь гетман сидел на белом коне, в руке — сияющая булава. Грезетовый белый жупан, красная епанча... Высокая шапка, подбитая мехом, на ней — перья. А за ясновельможным трепещет на лёгком ветру пышное знамя, распускает чёрные космы бунчук. Вокруг — дорогая старшинская одежда. Старшины несколько сотен. Что значат для гетмана, за спиной которого царская сила, двое несчастных? Сейчас прискачет всадник с царскою грамотой...

Люди с нетерпением ждали помилования, хотя преступников поставили уже перед палачом и он одним махом разорвал на обоих жупаны, затем ухватил Кочубея за связанные за спиною руки, привычно бросил беспомощное тело на высокую плаху, издали видную народу, поднял, не торопясь, страшную, сияющую, как Божье знамение, секиру. Палач, однако, смотрел на гетмана и на царских офицеров, тупым взглядом отыскивал среди них полковника Анненкова. Палец скользил по лезвию. Слышалось, как на острой стали скрипит задубелая кожа. Сам палач, пожалуй, не верил, что ему придётся рубить голову генеральному судье.

От гетмана, в несколько прыжков белого коня, приблизился кто-то из старшин. Народ радостно закричал и замахал руками. Народ даже засмеялся из-за того, что с дерева, сомлев от страха и длительного сидения, сорвался мальчишка.

   — Воды ему!

И тогда Петрусь бросился вперёд, ощущая в себе какую-то неизвестную доселе силу, которая понесла его, как ветер носит осеннюю былинку.

   — Ты куда?

За ним устремились Денис и Степан. Сразу ударил в уши конский топот.

   — Стой!

   — Стой!

Петрусь бежал, сгорая от удовольствия, что вот он, тот миг, ради которого оставлено малевание, ради которого поехал в войско, столько раз был бит, столько всего вытерпел, оделся в сердюцкий жупан, — но теперь свободно вздохнут в Чернодубе родители, дед Свирид, Панько Цыбуля, все обиженные, и проклянёт, в кандалах, свою судьбу сотник Гусак!

   — Стой! Стой!

Топот копыт, стрельба, сабельное сверкание, белые полосы на зелёных широких плечах, несколько круглых барабанов на животах у высоких солдат, их руки в белых перчатках и с длинными деревянными палочками — всё мелькало перед глазами, переливаясь неслыханными красками. Эх, увидел бы всё это зограф Опанас... Петрусь отчётливо различал гетмана, врезанного вместе с белым конём в жёлтый фон высокого помоста. Всё увеличивалось в размерах. Он уже сунул за пазуху руку, чтобы вытащить писанную украдкой суплику, на бумаге, выпрошенной за деньги у полкового писаря, оглянулся, не помешает ли Денис, но в это время новым громом ударили барабаны, а земля из-под сапог выскользнула и накрыла его с головой. Стало темно...

С плакучей вербы свисает Степаново лицо. Рядом окровавленный Денис — его держат за руки сердюки с оголёнными саблями.

Петрусь поднимает голову. Деревянный помост опустел, а по дороге медленно продвигается тот самый возок, который недавно привёз преступников. Золотой соломы теперь так много, что она переваливается через грядки. Сквозь неё просачивается и капает в песок кровь... Петрусь хочет что-то сказать, хватаясь за пазуху, но, к своему удивлению, только шевелит губами...

10

В августе казацкое войско стало табором посреди гетманщины, чтобы быть недалеко от возвещённой по приказу царя Киевско-Печерской фортеции.

Мазепа не знал, куда придётся выступать. Не знал, поскольку того не решил ещё царь, а не решил потому, что король Карл, наверное, сам раздумывал, куда вести шведов: на Москву или на Санкт-Петербург?

Русские извещали: шведы поели всё найденное в земле возле городка Радошковичи. Как только спали весенние воды, враг двинулся дальше. Русские отходили, как писал гетману царь, руководствуясь добрым воинским разумением, изматывая неприятеля, в удобных местах стремясь его поколотить. Однако на речке Бабич полки неудачно заняли оборону. В тумане противник напал на дивизию генерала Репнина, и, хоть царские солдаты положили три тысячи наступающих, всё же они отошли, оставив свои пушки. После такой баталии на генеральном консилиуме в Шилове решено переправить армию на левый берег Днепра. А через несколько дней к Могилёву приблизились шведы.

Мазепа терпеливо растолковывал старшинам, какая страшная опасность угрожает царю. К Москве свозят пушки, размещают их на кремлёвских стенах. А есть перед Кремлем большая и красивая церковь Василия Блаженного — так её сносят, чтобы за ней не укрывались перед приступом шведские воины... И ещё, виня за поражение генерала Репнина, царь сделал его простым солдатом. Да поможет ли?

Мазепа забыл о болезнях. Неустающие губы твердили одно и то же. Старшины разносили новости по войску. Добавляли от себя. Между казаками новости обрастали подробностями. Как устоять царю?

А в один из таких хороших ясных дней, когда войско казацкое держалось ещё Белой Церкви, в тамошнем замке собралось несколько полковников и старшин, тех, которые недавно написали на бумаге, что бы они хотели иметь от гетмана, от царя или там ещё от кого, кто в силе. Сидели генеральный обозный Ломиковский, генеральный есаул Гамалия, полковники Апостол, Кожуховский, Горленко, Зеленский. Всё получилось так, что даже Орлику было неведомо, созывалось ли бунчуковое товариство, или же сбежалось оно случайно. Старшины затаили дыхание, завидя знакомую бумагу в руках у гетмана. Мазепа вытащил её из-под подушки.

   — Здесь кое-что исправил, — вздохнул он.

Старшины спешили увидеть исправленное, а когда гетман подал бумагу, стали рвать её к себе так упорно, что толстый Ломиковский прикрикнул:

   — Держу, Панове, а вы читайте! Дёргаете, ей-богу, как неразумные бурсаки!

Пока читали, из шкатулки была вытащена ещё одна бумага, свёрнутая в тугой свиток. Орлик обомлел: на таком писан договор со шведским королём или с польским — видел он документ в Гетмановых руках. Орлику не верилось, что Мазепа прочтёт договор. Пока Орлик ходил за Евангелием да крестом, старшины ознакомились с написанным гетманом и готовились уже слушать дальше.

   — Вот на что иду... Чернь врёт, будто я и не украинец вовсе.

Орлик закрыл глаза. Даже отступил за стол. Потрогал за поясом гранёный пистоль. Старшины бросятся вязать гетмана... Он, Орлик, закричит, что ни сном ни духом не ведает о тех намерениях, да свяжут обоих... А у Мазепы даже не дрогнет голос. Но он дочитал без страшных слов о том, что согласен отдать Украину под крыло ляхам. Прочёл в договоре только статьи, касающиеся шведского короля. Король, дескать, возьмёт Украину под свою протекцию...

Полковники засопели — Орлик раскрыл глаза. Полковники почтительно глядели на ясновельможного. Солнечные лучи пробивались сквозь мелкие стёкла красными кружочками, которые соединялись в длинную удивительную цепь, а уж она крепко связывала гетмана с бунчуковой старшиной.

   — Хотели, Панове, — не дал времени на раздумье Мазепа. — Шведский король сам догадался и прислал. Есть Бог на свете. Видит он наши беды, которые терпим от москалей... Если согласны — присягните на Евангелии...