Марфа окаянная

Тогда Проха встал, с трудом взвалил на себя грузное тело и так быстро, как только позволяли его дрожащие ноги, пошёл назад, к разбойничьему логову. Он ни на миг не подумал, что собьётся с тропы, и шёл, движимый скорее чутьём, нежели памятью, запечатлевшей изгибы еле различимой тропы.

Однажды ему показалось, что он движется не туда. Впереди послышалось чьё-то дыхание и громкое фырканье. Проха онемел от страха, но тут же в тёмном силуэте перед собой узнал коня, им же самим навьюченного и запутавшегося стременами в сухом буреломе. Конь, который по первоначальному плану должен был умчать их от разбойников, чересчур медленно продирался сквозь лесную чащобу. Проха испугался, что Тимофей не дождётся его, и счёл за лучшее поспешить вперёд пешком, оставив коня на произвол судьбы. Судьба распорядилась так, что конь пригодился.

С огромным трудом Прохе удалось переложить Тимофея на конский хребет и распутать ремённую узду.

   — Но, милый, — не понукнул, а попросил он коня, и тот послушно двинулся в обратный путь.

Уже рассвело, когда они добрались до знакомой поляны. Проха огляделся и замер, потрясённый.

Ярко горел костёр. У огня сидел Фатьяныч и неторопливо жевал крыло поджаренного на костре глухаря. Глухариные перья и голова с отсечённой шеей валялись тут же. Он равнодушно посмотрел на Проху, на безжизненного Тимофея и отвернулся.

Проха покраснел от ярости. Не помня себя, он подбежал к предводителю, вырвал у него из рук недоеденный кусок и швырнул в огонь. Фатьяныч встал. Проха бросился на него, размахивая кулаками и вопя:

   — Душегуб!.. Душегуб ты окаянный!..

Фатьяныч попятился, заслоняясь локтями. Невысокому ростом Прохе никак не удавалось ударить его как следует, дав выход своей ярости. Тот не отвечал на удары, потом схватил своими ручищами его запястья и с силой потянул Проху вниз. Несчастный холоп упал и задёргался, рыдая от гнева и собственного бессилия.

Фатьяныч тем временем подошёл к коню, осторожно снял и положил на землю окровавленного Тимофея. Осмотрев рану, он крикнул Прохе:

   — Кончай валяться, воды принеси.

Проха мрачно покосился на него и побрёл к ручью, прихватив деревянную плошку, лежавшую в траве.

Пока он ходил за водой, Фатьяныч размотал кровавые лоскуты и бросил их в огонь. Затем принёс из пещеры кусок полотна, уже и не помня, в какой разорённой деревне подобранного, и разодрал его на ровные ленты. Одну скомкал, помочил в воде, которую принёс Проха, и аккуратно обтёр рану.

Проха мрачно наблюдал за действиями предводителя. В глубине души он был рад, что оказался всё-таки не один на один с бесчувственным Тимофеем, с собственной беспомощностью, с неизвестностью, что ответственность за жизнь друга разделяет с ним другой человек, пусть даже такой, как Фатьяныч, для которого человеческая жизнь значит так мало.

Тем временем Фатьяныч подошёл к костру, вынул оттуда достаточно крепкую головню и вернулся к раздетому до пояса Тимофею, который по-прежнему не приходил в сознание. Тело его от большой потери крови было бледно до мертвенной желтизны.

   — Може, и к лучшему, не почувствует боли-то, произнёс Фатьяныч, поднося головню к ране.

Проха не выдержал и схватил его за руку:

   — Загубишь его!

   — Не мешай!

Фатьяныч оттолкнул Проху и прижал раскалённый конец к Тимофеевой спине. Рана зашипела и запузырилась, у Прохи закружилась голова от запаха жареного человеческого мяса. Тимофей дёрнулся, на миг открыл глаза, в которых мелькнула нечеловеческая мука, и опять впал в беспамятство.

Фатьяныч вновь сходил к костру, зачерпнул горсть горячей золы и высыпал её на рану. Затем велел Прохе приподнять тело и плотно стянул полотняными лентами спину и грудь раненого.

   — Ну, теперь ходи за ним как за дитём малым, — сказал он Прохе, вставая и обтирая руки о штаны. — Авось выживет.

   — Ты-то как выжил? — спросил его Проха.

   — За добро не хватался, вот и выжил, — ответил тот. — Шкура собственна дороже добра-то. А мужички наши от жадности полегли все. Вот ведь беда кака!

Он подошёл к костру, присел и сокрушённо покачал головой:

   — Птицу сжёг из-за вас.

На вертеле дымились обуглившиеся остатки глухаря.

   — Тьфу! — плюнул с досадой Проха. — Ты бы о людях больше радел.

Он присел рядом с Тимофеем, думая, чем бы ещё помочь раненому.

   — Чего о вас радеть-то? — откликнулся Фатьяныч с пренебрежением, будто относил себя не к человеческому, а к иному племени. — Копошитесь на земле, как куры, крохи урываете друг у друга. Мужички наши на татарское добро набросились, даже не разглядев толком во тьме, что гребут. От жадности своей обо всём забыли.

   — Ты ж ведь их и повёл! — обвинил его Проха. — Ты самый жадный и есть.

   — Кабы знал, что невелика добыча, не повёл бы. Мне крохи не нужны, мне сразу большой кус подай! Вот он тоже не просто так пошёл, — Фатьяныч кивнул на неподвижного Тимофея, — не зря за жизнь цеплялся и дорого её продавал. Было за что. — Он встал и подошёл к Прохе. — А шапка-то его где?

Проха пожал плечами. Предводитель пристально посмотрел на него:

   — Не ты ли спрятал?

   — Не до того было мне. Слетела, верно, когда сквозь бурелом продирались.

   — Гляди, Прохор, не шути со мною. Коль не найду, грош его жизни цена. А твоей и того менее.

Он быстро зашагал в сторону лесной тропы, откуда Проха привёз Тимофея.

Проха равнодушно поглядел ему вослед, затем лёг рядом с раненым, свернулся калачиком и мгновенно заснул, разморённый солнечным теплом и безмерной усталостью.

Фатьяныч вернулся не скоро. День перевалил уже за середину, костёр давно погас и едва дымил. Рассёдланный конь ушёл неизвестно куда. Проха с заспанным лицом и тяжёлой головой никак не мог сообразить, кто пихает его сапогом в бок.

   — Коня проспал, раззява! — ругнул его Фатьяныч и швырнул ему в лицо разодранную Тимофееву шапку.

Проха вскочил и заозирался по сторонам.

   — Татары нашим руки поотрубали, — сказал Фатьяныч. — Живы ещё были, когда я подошёл. Приколол, чтоб не мучились.

Проха разинул рот.

   — Да как же?.. — вымолвил он и побледнел.

   — На-ка вот, отвар сделай. — Фатьяныч протянул ему пук пряно пахнущей травы. — Помирать сотнику не время сейчас, мне он живым надобен. Никак в себя приходит?

Тимофей действительно лежал, открыв глаза. Губы его шевельнулись, видимо, он хотел что-то сказать, но сил даже на то, чтобы произнести слово, у него не было.

   — Трифоныч, ты живой? — наклонился к нему Проха.

   — Делом займись, — подтолкнул Проху Фатьяныч. Тот проворно потрусил к кострищу и принялся раздувать тлеющие угли.

Фатьяныч нашёл на траве лоскуток разорванного полотна, смочил его в водой из плошки и промокнул Тимофею пересохшие губы. Тимофей пошевелил языком.

   — Молчи и слушай, ежели ещё могешь, — сказал негромко Фатьяныч. — Грамотка твоя у меня ноне. Я тебя выхожу, а за это буду в деревеньке твоей хозяин полноправный. Народу приказчиком меня объявишь.

Моргни, коли согласен. А не согласишься, брошу вас тут вдвоём подыхать. Ну так как?

Тимофей безо всякого выражения опустил и поднял веки.

   — Вот и ладно, — кивнул Фатьяныч. — Ты уж только и сам себе пожелай на ноги встать. Без желания не выправишься...

Но Тимофей уже не слышал его, впав опять в беспамятство. К вечеру у него начался жар, лицо пошло пятнами, щёки ввалились, скулы выступили вперёд. Затем жар сменился ознобом, тело стало коченеть. Фатьяныч укутал его в драную лисью шубу, вытащенную из пещеры. Проха ежеминутно подбрасывал в костёр сушняк и тяжело вздыхал.

Ночью Фатьяныч потянулся и сказал спокойно:

   — Рана не открылась, и то ладно. Ежели до утра дотянет, выживет.

И он, к ужасу и негодованию Прохи, отправился спать.

К утру Тимофей задышал ровнее, смертельная бледность рассеялась. Он открыл глаза и с помощью придерживающего его голову Прохи сумел отпить несколько глотков целебного отвара. Проснувшийся Фатьяныч удовлетворённо произнёс: