Страница 6 из 88
— Сюда, боярынька, к печи поближе. Иван Дмитрии, соколик ясный, садись рядышком.
Олёну, приветливую и весёлую, любили все.
Захар Петров, кровельщик, живший на Козмодемьянской улице, усадил рядом с собой Никиту, хлопнув его по спине широченной ладонью. Никита застонал, сморщившись от боли. Ваня с тревогой взглянул на него. Не знал Ваня, что за побитых кнутом породистых своих псов Фёдор отплатил Никите тем же, уверенный, что тот промолчит, не пожалуется никогда. Тут он рассчитал правильно.
Стол был полон остатками боярского пира, иные блюда сносили сюда и вовсе нетронутыми. Скоморохи с челядью и поели, и попили вдоволь, рады бы ещё, да нутро не бочка. Гусли, рожки, гуделки лежали тут же, среди деревянных чаш и братин.
Скоморохов было пятеро. Все в разноцветных рубахах навыпуск, в широченных штанах. Пятый, впрочем, присоединился к озорной ватаге в самый последний момент, когда Марфин человек нанимал балагуров на Торгу. Назвался Куром, родом из Твери. От других отличался чёрной косматой бородой, захватившей и щёки. Маленькие хитрые глазки стремились сойтись у переносицы. Говорил складно, гладко, бойко, за словом в карман не лез, смешил легко и сам хохотал со всеми вместе. Сейчас Кур занимал всеобщее внимание рассказкой о ростовщике Щиле{9}. Многим чудесная эта история была известна, но слушали не перебивая, с весёлым удовольствием.
Кур подождал, пока усядутся молодые господа, отхлебнул из братины и, почесав за ухом, продолжил:
— ...А был тот Щила посадником. А жёнку-то его величали посадницей, была она вот с такою з...й!
Мужики загоготали.
— Фу, охальник! При ребёнке-то! — притворно воз мутилась, косясь на Олёну, кухарка Настя, еле сдерживаясь, чтобы самой не прыснуть.
— На первой прощается, — улыбнулась Олёна.
— Жаден был Щил, всё домой тащил, — продолжал Кур как ни в чём не бывало. — А всё мало казалось. Начал в долг давать. А жёнка-то покрикиват, развалясь на печи: «Гривну дал, две получи!» Окаянна женшина худому свово мужа учит, а того совесть мучит. Как, мыслит, пред Богом предстану? Жёнку свою тогда прогнал Щила, душа Щилова спастися решила. На гривны неправедны воздвиг монастырь Покровский, какого не знал даже князь Московский...
Слушатели согласно закивали. Пренебрежительное отношение к Москве имело давние корни, складывалось и прививалось десятилетиями, и хотя никто из присутствующих московских храмов никогда не видывал, все были уверены, что им далеко до новгородских. Ненавязчивая лесть скомороха была оценена.
— ...Зовёт владыку монастырь освящать, а тот не желает Шилу прощать. Щила и преставился с горя-то. Стали его отпевать, а земля возьми и разверзнись. Оказался Щила в аду... В горле сухо чегой-то, лучше я спать пойду.
Снова хохот. Ну и Кур, ай да скоморох! Про божественное рассказывает, а смешно. И без святотатства. Смех на себя обернул.
Настя наполнила братины, и те поплыли от уст к устам. Бородатому скомороху поднесла отдельно.
— Дале, дале сказывай! — слышались отовсюду голоса.
Кур дождался тишины и, вновь почесав за ухом, стал рассказывать дальше:
— Услыхал владыко про сие чудо велико. Приказал Щилу в аду изобразить, дабы в храме сей картиной грешникам грозить. А у посадника Щилы был сын праведный. Батюшку свово пожалел. Священников позвал из сорока церквей, дабы молились за Щилу сорок дней. На стене рисованной показалась из ада Шилова голова. Позвал сын ещё сорок священников из сорока церквей, и молились они ещё сорок дней. А показался из ада Щила по грудь. В третий раз позвал сын сорок священников из сорока церквей, и молились они ещё сорок дней. Появился из ада весь Шилов образ. А там и гроб сам поднялся из-под земли. Щилу отпели и в том же монастыре погребли. — Кур сделал паузу, хлебнул пива и, в очередной раз почесав за ухом, закончил историю: — Благодарствуйте все! Пусть на душе будет весело! Вон боярынька ушки-то как развесила!
Олёна спохватилась, ахнула и быстро спрятала ладошкой приоткрытый рот.
Бабы дружелюбно смеялись, мужики удовлетворённо поглаживали бороды.
В дверь заглянул один из прислужников на пиру:
— Фрол, иди пособи. Кузьма на лестнице ногу подвернул.
Фрол, рябоватый мужичок лет сорока, нехотя поднялся с лавки, ворча:
— С утра на ногах, а спокою не дождёсси.
Кур быстро взглянул на него, что-то мелькнуло в хитрых глазках.
— Фрол, а, Фрол? Хошь, подменю?
— Как это? — не понял тот.
— Заместо тебя господам прислужу, — объяснил, посмеиваясь, скоморох. — А ты сиди себе у печи, жуп калачи.
— Язык у тебя без костей, — хмыкнула Настя.
Эк выдумал чего!
— Хочу на великую боярыню поглядеть, — сказал Кур. — Слыхом-то не раз слыхивал, а видом не видывал.
— Не знаю прямо... — засомневался Фрол.
— Да ты своей бородой всех распугать! — выкрикнул Захар.
— Это поправим, — согласился Кур, вынул из кармана штанов красивый резной гребень и, макая его в пиво, действительно унял косматость смоляной бороды. Подтолкнул прислужника: — Поторопимся, бояре ждать не любят. Одёжу Кузьмы мне дай, — и вслед за ним выскользнул за дверь.
Фрол, хлопая глазами, растерянно озирался по сторонам, будто спрашивая: не выйдет ли худого из этой затеи. Не только он, все ощущали какое-то смутное беспокойство. Кур устроил всё так быстро, что ни воз разить, ни остановить его никто не успел. Более других досадовала Настя — не рассмотрела поближе дивный костяной гребень, стоивший, по-видимому, недёшево, не по скоморошьему достатку.
Ваня давно приметил, что, пока всеобщим вниманием владел Кур, другие скоморохи от него отстранились, не подыгрывали шуткам, не участвовали в веселье. Молчала музыка. Теперь же лица их посветлели, оживились. Старый седоусый гусляр провёл пальцами по струнам. Гусли отозвались тихо и нежно, словно успокаивая. Ещё один перебор — зазвучали торжественно.
— Про Акулину-королевичну, Онуфрич, — подсказал молодой скоморох.
Гусляр согласно наклонил голову и запел красивым чистым тенором:
Повеяло праздником, ясным, возвышенным. Слушатели улыбались друг другу: «Так, так: глупый хвастает молодой женой...» Удалое ёрничество Кура показалось бы сейчас неуместным, непристойным. А настоящее — вот оно, в понятных родных словах народной былины.
23
Полевница — поляница, богатырка.