Марфа окаянная

овгородское посольство по возвращении было встречено сдержанно. Условия мирного договора были тягостны вечевой вольнице, всякому горожанину думалось, что послы подкачали, не слукавили, где возможно, и где надо не подмазали. Однако замирие с Москвой было так необходимо измученному городу, что весть об отходе великого князя обратно на Москву обрадовала всех.

Великий Новгород медленно приходил в себя, стараясь не думать о перенесённом позоре. Вокруг города застучали топоры, подымались новые посады и монастыри заместо пожжённых. Селяне потянулись по родным местам в надежде поднять запущенную за лето и истощённую засухой землю. Стали покидать город и беженцы. Вновь начали причаливать к волховским пристаням учаны с товарами, прежде всего с солью и хлебом. Они прибывали поодиночке, непременно под охраной, однако отчаянные купцы всё равно подвергались немалому риску, ибо ратное время, породившее бесконечные опасности на дорогах, ещё до конца не улеглось.

Ваня часто приходил на берег и подолгу смотрел на реку, на работу грузчиков, нагружавших подводы мешками и коробами. Дома было невыносимо тягостно. Он постоянно ощущал на себе взгляды сострадания всех без исключения обитателей боярского терема и с трудом сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Прохожие на улицах, узнав его, сторонились и прятали глаза, будто горе, которое он нёс в себе, могло распространиться и на них тоже. Бабушка Марфа была совсем плоха, всерьёз опасались, что не поднимется боле. Все дела в доме взяла на себя Олёна, вставала чуть свет и ложилась за полночь. Она незаметно для себя и других стала перенимать властную поступь Марфы Ивановны, твёрдый голос и прямой взгляд. Куда подевался её беззаботный весёлый смех. Слуги подчинялись ей беспрекословно. А Фёдор пропал, так и не воротился с разбитым и малочисленным ополчением князя Шуйского из Заволочья. Князь Василий Васильевич сам приходил к ним в терем, едва передвигая раненую, пронзённую стрелой ногу. Олёна выспросила его обо всём. Фёдора в сражении никто не видел, так что неизвестно, где он, в плен ли попал, зверем ли был задран? «Поохотничать он случая никогда не упускал...» — с укоризной вздохнул князь. А может так случиться, что вернётся ещё Фёдор живой и здоровый. И что тогда?.. Об этом Олёна заставила себя не думать и мягко пересказала Марфе Ивановне разговор с Шуйским, опуская сомнения князя в смелости своего брата и стараясь обнадёжить мать тем, что до сих пор возвращаются в Новгород отдельные ратники. Может, и Федя раны где подлечивает свои и вскорости, дай Бог, вернётся тоже?.. Марфу Ивановну, однако, её утешения не обманули. «Пусть хоть какой вернётся, — произнесла она, прикрыв глаза, — напоследок хоть взгляну на него. А с Митенькой, коли дозволит Господь, скоро свидимся...» Олёна горько заплакала...

С Ольгой Ваня не виделся очень давно. Да и мысли о ней как-то приугасли под спудом последних горестных переживаний. Акимка с отцом своим с утра до вечера работал в посадах, ему ни до чего теперь, некогда. Однажды Ваня встретил нового своего приятеля Макарку. Тот тоже отца потерял, и потому говорилось с ним легко, без мучительного душевного напряжения. Макарка поведал, что дядю убили под Шелонью. Тётка уговаривает навек у них поселиться, да мать всё надеется, что можно вновь в Русе обустроиться. Решили, что поедут, осмотрятся, а не совладают с возведением новой избы, так весной вновь в Новгород вернутся.

Макарка подсобничал на пристани. Заработок был случайный и мизерный, но и им пренебрегать не приходилось. Ваня, смущаясь, предложил дать денег ему, он попросит у бабушки, она не откажет. Макарка покраснел и покачал головой.

   — А про тебя всё сеструха спрашивает, — переменил он с готовностью тему. — Когда, мол, ещё заглянешь? Я говорю ей: дура ты, разве ему до нас теперь, боярину-то?.. У самого горе теперь.

   — Я зайду, — пообещал Ваня. — Когда снимаетесь-то?

   — Через день, пожалуй. А хоть, прямо сейчас пойдём? Тьфу, забыл, не могу я сейчас, на пристани быть обещался. А то без меня ступай, я позднее прибегу?

Макарка кивнул ему и, подсев на проезжающую мимо пустую телегу, поехал, болтая ногами, в сторону пристани.

Ваня поглядел ему вслед, подумал и решил сходить попрощаться с Варей, решив, что она, в отличие от Макарки, возможно, не откажется от денег, которые он может предложить. И предлог есть: плата не просто так, а за починку кафтана.

Варя первой заметила Ваню и открыла ему калитку, приветливо улыбаясь. Она ещё более похудела с тех пор, как Ваня приходил сюда. Ключицы выступали сквозь тонкую камку сарафана, круги под глазами стали заметней.

   — А Макарки нет, — сказала она. — Но ты всё равно заходи, мы ведь уезжаем на днях.

   — Я знаю, — сказал Ваня, смущаясь чего-то. — Я попрощаться пришёл. И ещё хотел...

Он замолчал, думая, как бы поделикатней предложить свою помощь бедному семейству рушан-беженцев. Варя ласково смотрела на него, на её щеках выступил румянец.

   — Я хотел...

Варя прижала палец к его губам:

   — Не говори ничего. Пойдём.

Она огляделась, взяла его за руку и быстро повела в сторону баньки. Ваня послушно следовал за ней. В тесном предбаннике, закрыв за собой дверь, она с нежностью оглядела Ваню и попросила:

   — Ты только не смотри на меня, глаза закрой, я сейчас некрасиво выгляжу.

Она осторожно обняла его, прижавшись к нему всем тонким своим телом. У Вани заколотилось сердце от не испытанного доселе желания, которое он ещё не до конца понимал сам. Руки его затряслись, когда он дотронулся до Вариной спины, ноги обмякли.

Она мягко отстранила его, быстро сняла через голову сарафан и осталась в одной сорочке до колен. Затем сняла кафтан с Вани, расстегнула рубаху и поцеловала его в шею. Ваня весь обмер. Разум подсказывал ему, что благоразумней было бы тотчас уйти отсюда, но голос разума с каждым мгновением слабел, а искушение испытать неведомое наслаждение возрастало. Он дрожал, всё в нём напряглось.

   — Не думай ни о чём, — прошептала Варя, угадывая его состояние. — Я сама тебе помогу.

Она гладила его своими нежными горячими руками, продолжая раздевать, и вдруг легла на деревянный пол, увлекая его за собой. Ваня почувствовал горячую влагу, в которую он вошёл, прижавшись животом к её животу, два тела стали одной непрерывной волной, и Варя застонала, стиснув зубы. Ваня испугался, что причиняет ей боль, но остановиться уже не мог и сам чуть не вскрикнул, когда долгожданная сладкая судорога прошла по всему его позвоночнику и отдалась в затылке...

Варя целовала и гладила его тело, и странное душевное опустошение, которое Ваня начал ощущать, уступило место новому желанию. И всё опять повторилось, но уже не так мгновенно, и Варин задыхающийся крик не пугал уже, а доставлял странное наслаждение, и он вновь содрогнулся, освобождаясь от вновь накопившейся мужской силы.

Потом они долго лежали рядом, не прикасаясь друг к другу. Ванино сердце, медленно успокаивающееся от перенапряжения, снова начало маяться от стыда, тягостной пустоты и неясного чувства вины.

Снаружи послышался непонятный гул.

   — Колокола звонят, — сказала Варя. — Как в тот раз...

Ваня вскочил и принялся торопливо одеваться. Варя также быстро надела сарафан, который, в отличие от Ваниных вещей, лежал на лавке аккуратно сложенный и ничуть не мятый.

   — К беде звонят, — произнесла она. — В тот раз тоже к беде звонили. Не ты ли беду накликаешь, миленький мой? — Она порывисто обняла его, поцеловала в губы. — Пусть! После тебя и умереть не жалко мне. Радости такой навряд уже будет в жизни моей... Славно попрощался. Прощай, хороший мой, не поминай меня плохо...

Она всхлипнула и выскользнула из предбанника.

Когда Ваня вышел вслед, Вари он уже не увидел. Он поразился перемене, какая произошла вокруг. С утра было тихо и солнечно, и ничто не предвещало ненастья. Ваня не смог бы определить, сколько времени провёл он с Варей, но сейчас царила настоящая буря. Деревья гнулись чуть не до земли, всё кругом было усыпано листьями и сломанными ветвями, порой весьма увесистыми. По небу низко неслись чёрные облака с белыми клочьями. Иногда в облачном просвете вспыхивало солнце, и его блеск казался зловещим. Волхов бурлил и кипел белыми барашками. Ливня ещё не было, но он вот-вот должен был хлынуть. Клубы вихрящейся пыли неслись вдоль улиц, подымая вверх щепу и мусор.