Страница 5 из 71
У дверей залы, где собрались господа сенаторы, Меншиков остановился. Судя по голосам, верх брала партия сторонников царевича Петра Алексеевича. Меншиков нахмурился и поманил пальцем генерала Бутурлина.
— Нешто конец? — подбегая, спросил тот.
— Пора начинать! — уронил Меншиков. — Государь император преставился.
И вошёл в залу.
Смолкли при его появлении голоса. Уже который день ожидали этого мгновения сановники, но всё равно, когда свершилось неотвратимое, известие потрясло их. Что будет теперь с каждым из сидящих здесь? Кто займёт опустевший трои? Куды поведёт разорённую войной и реформами державу? Как теперь жить-то оповадиться?
Сумрачными стали лица сенаторов, словно тень умершего под пытками царевича упала на лица... Опустил голову тайный советник Пётр Андреевич Толстой. Это он выманил бежавшего за границу Алексея и привёз на расправу отцу. Мрачен стал генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин, поставивший свою подпись под приговором... Щерился неприятной усмешкой, словно пытался что-то откусить и не мог, составитель Духовного регламента, псковский архиепископ Феофан Прокопович. Этого монаха-иезуита разыскал когда-то сам Меншиков.
— Мин херц! — втолковывал он Петру. — Надобно его поставить над попами нашими. И культуру знает, и заграничное обхождение.
— Стефан Яворский чем тебе, дураку, не гож? — ответил тогда император. — Тоже из католиков...
— Я тебе настоящего иезуита откопал, мин херц! Он и имя уже два раза менял, а перекрещивался незнамо раз сколько. Энтый-то надёжнее будет. Враз дураков наших в сознание приведёт.
Феофан оправдал доверие императора. Составленный им Духовный регламент превращал Русскую Православную Церковь в обычный государственный департамент, и даже сама тайна исповеди была отменена, а священники были обязаны докладывать о всех открытых на исповеди злоумышлениях начальству.
Феофана, в случае избрания на царство сына царевича Алексея, тоже ожидала печальная участь. В своих проповедях иезуит-архиепископ разъяснял, доказывал, что император волен был поступить с царевичем но собственному усмотрению.
На Феофане и задержался сейчас взгляд светлейшего князя.
— Что скажешь, святой отец? — спросил он. — Чего Синод мыслит?
Феофан сцепил пальцы на своём увенчанном змеиными головами посохе.
— Покойный, вечнодостойныя памяти Пётр Алексеевич, — сказал он, — не оставил завещания, в котором выражена его воля. Это прискорбно. Но он ясно указал свою монаршью волю. Торжественно короновав супругу, он явно и недвусмысленно указал, кому надлежит унаследовать трон. Он говорил об этом и мне, своему верному слуге.
Перебивая его, возмущённо зашумели сторонники юного Петра Алексеевича. Послышались голоса о первородстве одиннадцатилетнего великого князя — прямого внука императора.
Меншиков не останавливал говоривших. Краем глаза он наблюдал, как входят в залу подвыпившие офицеры гвардии и безбоязненно рассаживаются между сенаторами.
— В проруби этого супротивника матушки-императрицы надобно утонить! — наклонившись к своему товарищу, проговорил один из офицеров.
— Нужда есть в прорубь волочить... — учтиво икнув, ответил товарищ. — Можно и на месте голову разрубить, чтобы поумнела маленько.
И хотя негромко переговаривались офицеры, но пьяный разговор слышали все. И никто не решился прикрикнуть на них.
— Добро было бы всё-таки возвести на престол Петра Алексеевича, — задумчиво сказал князь Дмитрий Михайлович Голицын. — А за малолетством оного поручить правление императрице Екатерине вместе с Сенатом. Тогда бы и опасности междоусобной войны избежали...
Великим дипломатом был пятидесятидвухлетний Гедеминович — киевский губернатор Дмитрий Михайлович Голицын. Как и покойный император, смотрел он на Запад, но в реформах видел совсем другой смысл. Петру важно было укрепить с помощью реформ режим своей личной власти, Голицын же считал, что реформы должны делаться во благо и для укрепления государства. Почему Пётр Первый не отрубил ему головы, не понимал и сам Дмитрий Михайлович. Но — и небываемое бывает! — роскошный, спадающий на плечи парик украшал сейчас неотрубленную голову, а на груди сияли ордена.
Великим дипломатом был князь Дмитрий Михайлович, но и граф Пётр Андреевич Толстой тоже в дипломатии толк знал...
— Князь Дмитрий Михайлович, не право ты рассудил, — возразил он. — В империи нашей нет закона, который бы определял время совершеннолетия государей. Как только великий князь будет объявлен императором, весь подлый народ станет на его сторону, не обращая внимания на регентство. При настоящих обстоятельствах империя нуждается в государе мужественном, твёрдом в делах государственных, каковой умел бы поддержать значение и славу, приобретённые продолжительными трудами императора...
Толстой говорил долго, расписывая, что все необходимые государыне качества счастливо соединились в императрице Екатерине... Гвардейские офицеры одобрительно кивали — не напрасно гарнизону, не получавшему жалованья шестнадцать месяцев, было обещано полное удовлетворение.
И хотел возразить князь Голицын, сказать, что Пётр Андреевич не столько за империю переживает, сколько за своё собственное будущее, но поостерёгся... И правильно сделал. Уже не пьяная болтовня офицеров, а рокот барабанов донёсся в залу с улицы. Это выстраивались на площади оба гвардейских полка.
— Кто осмелился их привести без моего ведома?! — побагровев, закричал князь Репнин. — Разве я уже не фельдмаршал?!
— Я велел полкам прийти сюда! — безбоязненно ответил генерал Бутурлин. — Такова была воля императрицы, которой обязан повиноваться всякий подданный, не исключая и тебя, фельдмаршал!
В рокоте барабанов потонули последние разногласия. Перебивая друг друга, сановники начали умолять Екатерину, чтобы не сотворила их сиротами, не отказывалась бы от престола, а взяла бразды самодержавного правления в свои ручки.
Екатерине недосуг было. Все эти дни разрывалась она между постелями умирающего мужа и внезапно заболевшей дочери. Лицо её, с широкими чёрными бровями вразлёт, с большими глазами, опухло от слёз.
Когда Екатерине сказали об избрании, только кивнула она. Всего пять минут назад, задрожав в беспамятстве от злого рокота барабанов, умерла следом за отцом шестилетия цесаревна Наталья...
Вот так, под грохот барабанов, и взошла на русский престол ливонская крестьянка, служанка мариенбургского пастора Марта Скавронская. При штурме города её захватили солдаты, у солдат выкупил фельдмаршал Шереметев и перепродал потом Меншикову. Уже от Меншикова она попала к царю и стала его супругой. Воистину — и небываемое бывает! — теперь она сделалась императрицей, властительницей страны, солдаты которой насиловали её в захваченном Мариенбурге.
Дивились преображению и птенцы гнезда Петрова, и тайные приверженцы русской старины... Но и те, и другие слишком хорошо знали, что и небываемое очень даже часто бывает в перевёрнутой вверх дном державе... Только удивлялись себе — как-то спокойнее стало всем, когда был совершён выбор. Словно отпугнутая рокотом барабанов, удалилась тень царевича Алексея, замученного на пытке в Трубецком раскате Петропавловской крепости шесть лет назад. Свиваясь серой позёмкой, закружилась среди строительных лесов, среди груд кирпичей, злою обидой царапая лица прохожих...
Сюда, в Петропавловскую крепость и принесли восьмого марта гробы с телами императора и его дочери — цесаревны Натальи, умершей в ту памятную ночь под грохот гвардейских барабанов.
— Что сё есть? До чего мы дожили, о, россияне?! Что видим? Что делаем? — заламывая руки, голосил Феофан Прокопович. — Петра Великого погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение?
Открытый гроб с телом императора стоял на том самом месте, где и надлежало ему быть опущену в землю, но пока Петропавловский собор существовал только в чертежах архитектора, и невысокая кладка стен не укрывала даже от метели, рассыпавшей по лицу мёртвого Петра снежную пыль...