Страница 6 из 9
— Отменный молодой князь Иван Долгорукий... Глаза крупные, огненные, только рот мал — как у девицы... А всё же таки есть в нём что-то от старого знакомого моего Якова Долгорукого.
Наталья, которая всё ещё была под впечатлением случившегося, ждала, что бабушка скажет что-то ещё о молодом Долгоруком, но у той были свои резоны обращаться к сей фамилии, и резоны тайные. Она продолжала:
— Знатный был человек дядя его!.. Ходил статно, как истинный боярин, но бороду сбрил рано, ещё до повеления царя Петра. Держал себя как гость иноземный, а сколь подвержен придворному этикету! Ручку поцеловать али цветок поднести! — это пожалте... Ежели кто говорит, никогда не перебьёт... Истинный талант!.. — Лицо Марьи Ивановны посветлело. — А красоту как любил! Помню, приехал к нам в Фили, к зятю моему .Льву Кирилловичу Нарышкину, — в аккурат кончили тогда храм строить. Уж как любовался той церковью, как хвалил, даже на колени пред нею опустился и землю поцеловал...
Наталья слушала бабушку, а виделись ей чёрные ласковые глаза, сухие и горячие руки, и словно чувствовала жар, исходящий от них.
— Дай Бог, чтоб Иван Алексеевич хоть малость взял от Якова Фёдоровича, сродника своего! — вздохнула Марья Ивановна. — Боярд был Яков Фёдорович! Самому Петру противоборство оказывал, воле его перечил, ежели то к пользе народной, ежели интересам государевым резон... Бывало, вкруг Петра одни похвальные вопли стоят, а он, Яков Фёдорович, своё: не можно, мол, такой указ подписывать, да и всё тут! Или просто в молчании пребывает. Когда дело царевича Алексея разбирали — он напрямую сказал: не можно царевича судить, Русь стояла и стоит на древних обычаях, и в одночасье их не изменишь. Не можно топором рубить, лучше ослабу дать, да и покончить со всеми розысками... Он и в Париже, и в Варшаве живал, а расцветал, сказывал мне, только в Москве... — «Воздух» и пяльцы лежали недвижимо на коленях.
Глядя на посветлевшее, помолодевшее лицо бабушки, Наталья вдруг догадалась:
— Да ты любила его, бабушка! Вправду любила?
Марья Ивановна, отчего-то рассердилась.
— Ежели он землю возле красавицы церкви целовал, как его не любить-то? — Она помолчала. — Только никто, ни муж, ни дочь моя, о том не ведали, а я... — Она взглянула на киот, перекрестилась. — Прости меня, Господи!
— Простит, простит тебя Господь! — воскликнула Наталья. — В любви разве кто виноват?.. — Понизив голос, решилась: — А Иван Алексеевич не похож на дядю своего?
За окном опустились ранние петербургские сумерки, прокрались в комнату.
— Иван-то Алексеевич? — вздохнула бабушка. — Ох, далеко, должно, ему до Якова Фёдоровича.
— Отчего?
— Одно слово — фаворит. Всё ему дозволено, а сам ещё молод, без понятия... Феофан Прокопович его ругмя ругает. Шалун, охальник! По ночам на коне скачет, людей будит, да и драться горазд...
Неужто? — ахнула Наташа. — Да как же так? Ведь добр он, бросился на помощь... Охальник? А что же она-то? Сразу прильнула к нему?.. Ой, как неладно!
— Впрочем, языки людские злы, откуда сведать правду? — Марья Ивановна зажгла свечу, подвинула её ближе к внучке. — Одно говорят, а иное — в деле... От нынешних-то, молодых, я отстала, все они мне хуже наших кажутся... Про Якова-то Фёдоровича смотри никому не сказывай, я только тебе, а ты помалкивай... — закончила Марья Ивановна, прикрыла глаза: то ли погрузилась в воспоминания, то ли уснула.
Грезила и Наталья — зелёный мундир, горящие на морозе щёки, брови-полумесяцы, губы на её руке... И, как бы сбрасывая наваждение, встрепенулась, рассердившись на себя. Что она, ума лишилась? Как могла глаз не отвести, руки не отнять? Матушкины заветы позабыла. Обещала фамилию свою высоко держать, а доверилась первому встречному, оттого лишь, что он талант... А ну как слух пойдёт, что Шереметева графиня, дочь высокородного господина, честь свою позабыла? Князь на руках её таскал, балясы с ним разводила, а коли до братца сие дойдёт? Ведь Петруша — всему дому господин, дома хозяин...
В волнении оглянулась она вокруг, бросила взор в окно: в небе висела прозрачная луна, окружённая фиолетово-синим сиянием, и было оно подобно пышной фате...
VI
В петербургском доме Долгоруких на Васильевском острове собралось чуть не всё семейство: три родных брата, двоюродный, племянники. Семейство это всегда держалось дружно. Собрались нынче тайно, выставили даже слуг.
Хозяин, Алексей Григорьевич, уже немолод, он в дядьках у юного царя и весьма гордится тем, что сын его Иван ныне в фаворе. Когда-то юн был губернатором в Смоленске, потом стал обер-гофмейстером при дворе, но мечтал ещё более приблизиться к трону. Родной его брат Сергей Григорьевич ранее служил по дипломатической части в Париже, в Вене, в Лондоне, член Верховного тайного совета, так же как и третий брат — Иван Григорьевич, сенатор.
Двоюродный брат их Василий Лукич, человек степенный и дельный, как бы выполнял роль пружины в семейном механизме Долгоруких. Его называли умным, но злым, как обезьяна, хотя странно: держался он тихо, даже будто чего-то стесняясь. Именно он да ещё Василий Владимирович Долгорукий озабочены были соблюдением родовых долгоруковских начал и старинных обычаев. Как и все истинные представители древних родов, они следовали законам Киевской Руси, плотно связанной с Европой, и разделяли петровскую тягу к иностранному. Только считали, что ежели догонять Европу (а как не догонять, ежели Русь и есть Европа?), то не галопом, а постепенно, с достоинством.
Алексей Григорьевич Долгорукий более озабочен был днём сегодняшним, в тщеславной его голове вызревали авантюрные планы: сбросить власть Меншикова (тут ему помощник Андрей Иванович Остерман), расторгнуть помолвку с Марией Меншиковой и женить царя на своей дочери...
— Куда глядим-поглядываем? — распалял себя старый князь. — Сколь терпеть станем?..
Ему вторили братья:
— Ещё не тесть Меншиков, а уж чуть ли не царь негласный... Надобно думать, как разделаться с сим выскочкой...
Молчал лишь Василий Лукич, наиболее дальновидный из всех. Братья то и дело взглядывали на него, но он словно не замечал.
Явился Иван Долгорукий, с опозданием. Отец заворчал:
— Чего припозднился? Где тебя носит?.. — Впрочем, скоро сменил тон, речь повёл издали: — Не в тягость ли государю власть Меншикова?..
— Кому она не в тягость, власть-то? — усмехнулся князь Иван, откусывая от рыбного пирога. Стол по случаю поста был скоромный: пили квас, ели капусту, кундяпки с рыбой, грибы.
— Люба ли Мария Петру? — спросил отец.
Князь Иван махнул рукой: какое, мол! Отец торжествующе заметил:
— Вот и я про то сказываю! Наша Катерина — вот на ком надобно женить государя!.. И умна, и в галантерейных науках толк знает, будто родилась царицей.
Иван Долгорукий ночью был на пирушке и теперь не без труда вникал в разговоры сродников, однако, услыхав про новый план отца, поперхнулся, перестал жевать.
— Батюшка, побойтесь Бога! Катька с австрийским посланником амурится, с Миллюзимо!
— Ай! — передёрнулся Алексей Долгорукий. — Что ты понимаешь в своей сестре? Не ёрничай! Да она, ежели хочешь знать... ежели ей корона увидится, всё откинет и забудет про своего австрияшку.
— Скажет ли государь спасибо за нашу невесту? — усомнился Сергей Григорьевич. Взгляды обратились к Василию Лукичу, который всё ещё не подавал голоса. Тут он наконец заговорил, но как бы совершенно о другом:
— Государь Пётр Алексеевич как-то повелел Прозоровскому переплавить государственную казну, а тот взял и не послушался, отдал собственные деньги вместо государевых... И что же? Миновало время, Пётр опомнился, ах, где моё золото-серебро, зачем велел я его перелить? Тут-то и признался во всём Прозоровский... Что, окромя благодарности, мог высказать ему Пётр?
— Да наша-то Катерина вроде не похожа на государственную казну, — усмехнулся князь Иван. Он уже потерял аппетит и сидел, подёргивая ногой.