Великий князь

Когда подходили к посадскому дому, ведя коней в поводу, Венец спросил у Ивора, кося глазом на отставших великокняжеских посланцов:

– А Любава где? С ним?

– Какое! – сокрушённо сказал Ивор. – Умыкнул Любаву Мстислав Владимирович…

– Как умыкнул?

– Просватал за себя и увёз, до нашего ещё прихода.

– Ох ты! – только и сказал Венец. И помолчав, в сердцах: – Она же ему во внуки годится… Как же батюшка твой?

– Они рады Мстиславу. Как откажешь? Он на Руси нынче рука и воля Мономахова. Повелей, наследник!

– А может, Игорь в угон пошёл за свадебным чином? – сторожась чужого уха, спросил Венец. И сам возразил себе: – Нет. Нет такого в Игоре, чтобы силою чего-либо брать. Тем паче в таком деле… Любил он сестру твою. Шибко любил.

– Шибко, – согласился Ивор. – На всю жизнь.

– Не станет он чинить беды ни Мстиславу, ни Любаве.

– А если на себя покусился? – спросил Ивор давно уже думанное.

– Нет, – сразу же откликнулся Венец. – Того быть не может.

В Новгороде задержались надолго, отправив весть Всеволоду о исчезновении брата. И ещё немало плутали по новгородским весям, выискивая и выспрашивая приметы князя. Но никому не было ведомо о нём, и впрямь, как в омут канул. Но и канувший в омут скажется. Пытали молву, и получалось, что во время сие ни убиенного, ни утопшего, ни просто помершего на всех путях-дорогах не было.

Искали, пока не пришёл приказ из Киева, ехать к стольному городу.

За день до того крестил Ивор у боярина Петрилы дочку. Нарекли её Любавой. И было угодно Богу в последующем связать новорождённую с гнездом Олеговым.

В Киеве Венец не пошёл ко двору Всеволода, а направился сразу в Андреевскую обитель. С радостью принял его Григорий, не чаял, где усадить, чем потчевать. Пока не выслушал всё о походе, о росстани, о поисках канувшего Игоря в земле новгородской и наконец о любви того, не давал и словечка о себе спросить.

Но и без того видел Венец: не просто живётся Григорию в близости великокняжеской. Лицом посуровел мних, в глазах – дума непроходимая, в движении сдержан, в слове неспешлив. Только и стал на мало прежним Григорием – ласковым братом, другом искренним, неудержимым в радости при встрече.

Выслушав сказ Данилы, долго молчал, опустив взор долу: то ли думал глубоко, то ли молился. Поднял очи к святым образам, перекрестившись, сказал:

– Жив Игорь. Богу угодно спрятать его от людей.

– Почему? – удивился Венец.

– Великая судьба ему уготована, брат. Ни с одним из нас не схож он – Богова душа. Агнец…

И надолго замолчал игумен. Даниле не стало сил говорить, тоже молчал, думая об Игоре, вспоминая всё, даже самое малое, в странной, прерываемой, но всё-таки нерасторжимой их дружбе.

И на что раньше не обращал Венец никакого внимания, сейно восстало в памяти и душе необычайно и пророчески. Он вдруг понял, что вся суть его жизни, дара его и послуха заключена в том, чтобы поведать миру и Святой Руси об этом человеке – Игоре.

– Как мне найти его? – произнеслось само после долгого молчания.

– Не надо искать! Бог предопределит вашу встречу, – просто ответил Григорий.

Долго молчали. Венец спросил:

– Зачем мы Мономаху понадобились, отче?

– Разве не знаешь? – Григорий по-прежнему улыбнулся открыто. – Сказано, для написания слова о святых князьях Борисе и Глебе. Так оно и есть.

– Отче, разве мало Чтения о них, написанного Нестором-летописцем. Никому не дано затмить дар его, а тем паче изъять…

– Чтения немало, брат. Поистине велик Нестор в слове своём, как в житиях первых наших святых, так и в изначальном летописном своде. Не искоренить труд его, но сохранить и прославить – сие задача, брат.

– Того хочет Мономах? – Венец растерянно глянул в лицо Григория. Не им ли известно о переписке всего летописного свода Селивестром и запрете иметь другие. Не он ли, Григорий, ослушник этого указа, с благословения игумена Елецкого творил свою черниговскую летопись, не он ли, Данила, в том летописании исполнил первое своё сказание о Святославе Ярославиче?

– Того хочет великий князь? – не дождав ответа, спросил снова.

– Нет, – тихо молвил Григорий. – Мономах не токмо Русь под себя обустроил, но и прошлое её. Не люб ему Нестор. И ты, Данило, должен знать, почему.

– Не ради княжеской славы писал – ради истины.

– Как было на Руси, а не как хотелось бы мирским владыкам. Жизнь человеческая, а княжеская тем паче, коротка. Правда – вечна. Не так ли, брат Данило?

– Так, – всё ещё не понимая, что хочет от него Григорий, подтвердил Венец.

– Об этом и будем помнить. Таких людей, как Мономах, Господь нечасто миру являет. Все, что строил Мономах, только он один и удержать может. Никому не под силу, кроме него, держать на плечах своих таковую Русь. Сам нынче понял – надо бы всё по-другому, чтобы на века, чтобы и потомкам под силу, как Олег Святославич хотел. В их споре проиграл Мономах и понял это нынче. Переустроить бы всё надо, а времени уже нет. Рухнет великий князь Володимир – рухнет разом Русь его. Огонь пожирающий снизойдёт на людей. Меч поднимут друг на друга. Омеченосилась при Владимире Русь. Из всех сильных каждый – воин, каждый – крушитель. Нет нынче на Руси миротворца, нет созидателя. Великая пря грядет! Убережём ли Русь от разора? Вот о чем думать надо. Не о Чтении Несторовом глаголим, братец. О сохранении Правды на Руси попечёмся в душах своих. Не хочет Несторовой Правды Мономах. Так и не будем дразнить его, но и уничтожить не дадим. Представим, не токмо князю, но всей Руси, новое сказание о Борисе и Глебе, дабы содрогнулся каждый, кто подъемлет меч на ближнего своего, на завет наш, на Святую Русь. Покаяние и кротость, послушание и разум, добро и любовь проповедовать будем. И благословением Господним убережём Родину, ради коей и приняли великие мучения святые Борис и Глеб. Смягчим ожесточённые сердца пред грядущей бедою.

– По силе беду-то отвести? – со смятенным сердцем спросил Венец.

– Господь поможет. По силам своим и мне грешному дадено быть тут при Мономахе, дай Бог лет ему долгих. Все понимает великий и молится, и дело делает иначе, чем раньше, но сочтены годы. Слава Богу, что нету в семье его Святополка Окаянного, власть по закону русскому перейдёт к Мстиславу. Тот пожелал меня духовником своим…

– Немало это, – откликнулся Венец.

– А далее, после Мстислава, мнится мне худое, ох как худо станет на Руси… – словно только себе говорил Григорий. – Всеволоду Ольговичу приспело мудреть под рукою Мономаха. Многое в себе построить, многое осмыслить… И тут ему без Игоря не обойтись. Помолимся за них, Данило.

И оба встали на молитву за сохранение здравия и живота Игоря, за приумножение житейской мудрости Всеволоду.

И всё ещё сохранялась тишина по всей Руси, но уже где-то тайно занимался и вспыхивал холодный бесовский огнь.

В апреле, двенадцатого дня, внезапно умер епископ Переяславский Селивестр. Мономах тяжко пережил его смерть. Горько. И, чего не было никогда ранее, прилюдно плакал над усопшим.

После похорон жил полный месяц в Переяславле, молясь и поминая верного своего летописца и друга. И только уехать ему в Киев, как новая беда пала на душу. В том же Переяславле рухнула дивная церковь Михаила Архангела, построенная и украшенная митрополитом Русским, тогда епископом Переяславским Ефремом. Особо чтил память о нём Владимир, гордился, что в отчине его – Переяславле просиял столь рачительный строитель, коим был Ефрем. При его духовном владычестве восславлен Переяславль среди всех городов русских небывалою красотой. То было время Мономаховых успехов, широко понеслась слава о нём, о граде его и строительных делах. Тогда они с епископом Ефремом возвели на удивление всему миру первые на Руси каменные народные бани…

И вот нынче рухнула былая красота, диво дивное – Михайловская церковь. В том усмотрел великий князь дурной знак для себя.

А тут разом навалилась и ещё большая лиха беда. Неугомонный Ярослав Святополкович, прозванный на Руси Ярославцем, отвергший жену свою – дочь Мстиславову, учинивший великую свару во Владимирском уделе, снова возник в пределах его с великим наёмным войском. Шли с ним на Русь ляхи, угры, чехи во множестве. Перемышлевские князья Володарь и Василько, устрашившись этой силы, свабились174 с Ярославцем и тоже двинулись на Владимир южный, где на княжении сидел младший Мономашич, Андрей. Тот с малышества был во всякой ссоре заедистый. Заслепясь, лез в любую драку с отчаянной смелостью, бился в самой гуще, но никогда не получал не то чтобы синяка под глаз либо рюхи175 из носа, но даже самой малой царапины. Возмужав, презирал открыто опасность в бою. Ни стрела его не доставала, ни копьё, ни меч. Берёг Андрея Бог, любил.

174

       Свабиться – договориться.

175

       Рюхи – кровавые сопли.