Страница 38 из 47
Пришёл Нестор, знавший и ведавший двунадесять чужих языков, хранящий в памяти чужие веры, философии, читавший по памяти оды Гомера, знавший изыски ума Плутарха и Птолемея, но живя только единой Православной верой, светло и могуче исповедуя Господа Исуса Христа, владея способностью не просто знать, но видеть каждую буковку в Новом Завете.
Пришёл, когда наконец-то в слякотную тёмную пору вдруг иссяк поток жаждущих видеть и слышать Никиту.
Юноша, худой, истерзанный словесною мукой, тёмный ликом, будто обуглившимся на огню, ожигающем изнутри, безвольно лежал на жестком топчане, лицом в сухие доски, с упавшей до полу безвольной, словно бы мёртвой рукою.
При виде поверженного отмяк сердцем суровый летописец и с несвойственной ему лаской в голосе, как равному, молвил:
– Пришёл побеседовать, брат. Да вижу, невмочно тебе.
– Устал зело, – тяжко выдохнул Никита, пытаясь подняться с ложа.
– Лежи, брат, лежи. Отдыхай от дневных своих трудов. Я помолюсь за тебя да тут вот на полу под иконкой прилягу. Заутра и побеседуем.
У Никиты не стало силы ответить.
Пробудился поздно. Уже развиднелось, и ядрёная маковая заря умывала волю. Дверь в печерку была распахнута, и в неё натёк хладный и чистый воздух. Пахнуло поздним боровым грибом, сырой палой хвоёй, сохлой листвою и пронзительно – первой зазимью, празднично выбелившей траву.
Нестора в келье не было, и Никита, возблагодарив в душе Бога за первый погожий денёк после затянувшейся непогоды, здоровым и бодрым выкатился на волю.
Огляделся, привычно ожидая увидеть жаждущих его появления паломников, но вокруг – ни души.
Привыкнув к людской толчее, инок словно бы и напугался безлюдья, о котором так страстно молил когда-то игумена.
Чаянный затвор оказывался теперь в великую тягость. Потому по-детски и обрадовался одинокой фигуре, приближавшейся с-под горы. То был Нестор. Никите припомнилось вечернее, виденное им словно в дрёме: Нестор входит в келью, говорит что-то, потом встаёт на колени перед иконой и долго, за полночь, длит молитву, голос его натекает в душу, слепит веки, убаюкивает, негует… Никита засыпает… И ещё видится в прошедшей ночи – чуть теплится лампада, освещая спящего на полу Нестора. Казалось, во сне это. А он – наяву, и вот уже сидят оба на топчане в келье, приготовившись к долгой беседе. Никита ликует, стараясь не показать своей радости. Вот оно, свершилось! Сам Нестор явился к нему за Словом, жаждя беседы.
– Почто не молился, восстав ото сна? – нестрого спросил Нестор, словно бы даже соболезнуя.
Никита, смятошася, обуянный страхом, искал, что бы ответить, ёрзал на топчане и не находил нужных слов. Вся его радость в един миг улетучилась, вся значимость сникла, он съёжился, иссякая телом, и вот уже добровольный потатчик незримо кинулся на помощь с готовой неправдой, дабы ложью ответствовать на вопрос. Никита поборол искушение:
– Было мне видение. Явился Ангел Господень сюда, в келью, по просьбе моей. Поначалу слышал я глас его на молитвах. Будто кто подпевает…
Нестор прервал:
– Слово слышал либо глас только?
– Один глас, – признался Никита, ибо только теперь осознал – невидимый подпевал ему бессловно.
– Потом и слово было, когда по мольбе моей явился воочию. Нет… Ране было слово, когда вопросил его: «Кто ты есть?» Ответил: «Поклонись мне и предайся!» А когда поклонился, явился вот тут, при двери, Ангел Господень. Он и отменил молитву, дабы преуспевал я не токмо в чтении, но и в проповеди алчущим слова моего.
Нестор грустно усмехнулся.
– Слово тогда только Слово, когда оно от Бога. Не твоего жаждут люди Слова – Божьего.
– Но так глаголил мне ангел: «Будут жаждать слова твоего…»
Нестор снова прервал:
– Помнишь ли сказанное Христом: «Отыди от меня, сатана; ибо написано: «Господу Богу твоему поклоняйся и ему одному служи».
Никита заторопился с ответом, не вняв произнесённому Нестором. Все говорил и говорил, как явился ему ангел в блеске великом, как изрёк, что отныне сам будет совершать молитвы к Господу вместо него, как даровал увидеть свершившееся в северном Заволочье. И после того посещения всё чтимое готов изрекать Никита по памяти. И подтверждая, напевно, без ошибок и остановок, стал глаголить из Ветхого завета, стараясь сим очаровать Нестора.
Тот слушал, внемля каждому произносимому юношей слову, не прерывал. Слушал и думал, ощущая всё более и более роковую беду, постигшую этого неистового, одарённого, но сбившегося с праведного пути юношу. Всё, что произносилось им, всё, что изрекалось из прочтенного сонма ветхозаветных книг, всё это было только звук, лишённый божественной плоти, не слово изрекалось иноком, не Вера Живоначальная, тихая и глубокая, подобная бездонному кладезю живой воды, но рокочущее, как внезапный поток среди немых камней, кичащееся собой горделивое знание. Всё, что долгие годы терпеливо и многотрудно осмысливали поколение за поколением отшельники и мудрецы, что уяснялось апостолами и святыми отцами в великих муках, тут, потеряв тайну и святость, истекало легко, игриво, но то был только звук, один только звук…
И когда далеко за полдень истомился Никита, когда темью омыло подглазья и на бледных впалых щеках истаял румянец и выступила на них чадная погребная зелень, тогда только Нестор прервал его:
– Во имя Отца и Сына и Святаго духа. Аминь. Помолимся, брат…
Оба тесно встали на колени пред киотом. И Слово, данное Христом Апостолу своему, могуче зазвучало в тесной келейке несчастного затворника:
«И так отложивши всякую злобу, и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие, как новорождённые младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение.
Ибо вы вкусили, что благ Господь.
Приступая к нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Исусом Христом…»
Читал Нестор по памяти. А рядом, мелко-мелко крестясь, плакал Никита, ещё не спасённый от великого обольщения одним только знанием, но уже алчущий спасения.
– Господи, прости и помилуй мя, – только и шептали уста в больной ломотной корче, и не было ведомо ему уже ни слова из святых книг, которые во множестве прочёл он и которые предстояло ему возлюбить всем сердцем и душою…
О, как неописуемо прекрасно, высоко и чисто звучит в храме всего лишь один глас:
– Слава в вышних Богу и на земли мир, во человецех благоволение!..
Венец поднимается с колен и спешит туда, где всё ещё двумя тёплыми огнями светятся лампады пред иконами Спаса и Богоматери, где, сплотившись тесно в единое, стоят молящиеся русские люди, где горний пречистый свет нисходит на них, где едина правда и суть.
И снова, и снова един глас. Трижды:
– Слава в вышних Богу и на земли мир, во человецех благоволение!
И кто-то, невидимый в сутеми храма, но такой близкий и родной, дважды ответствует:
– Господи, устне мои, отверзши и уста моя возвестят хвалу Твою.
Возникла, началась и потекла любовью в сердца православных ранняя утреня в древнем Софийском соборе Новгорода.
2.
В то утро проснулась Любава с ощущением счастья. Словно около неё кто-то нашёптывал самые ласковые, самые желанные словечки, а за оконницей, как в черёмуховую весеннюю пору, тихонечко, но внятно пел соловей.
– Господи, как хорошо, – прошептала, и в груди затеплилось несказанное нежное солнце.
В ложницу из раннего утра натекал голубоватый, совсем не яркий свет, но такой явный, что Любава потянулась к нему рукою, чтобы погладить.
На воле было чутко, как бывает только в погожую тёплую летнюю пору предрассветья, и ни единый звук не нарушал великого покоя.
Будкий сон отлетел сквозным облачком, и девочка проводила его взором в дальний теремной угол, где почивать ему тихо до следующей ночи.