Страница 5 из 7
– Соображаешь, что делаешь? – крикнул я.
– А что? – отозвалась Саша.
Она так ничего и не поняла. Я не слышал, кричал на нее еще кто‑нибудь или нет. Спина уже коснулась камня. Теперь ему полагалось качнуться и начать медленно-медленно опрокидываться. Камень, однако, не шевельнулся. А ведь я хорошо запомнил, как он ходил ходуном, когда пришлось его пробовать. Дьяков дошел до полного исступления, пока Саша, наконец, не спустила затвор. Было просто удивительно, как это он не обрушился матом. Могла бы загреметь не одна, – вместе со связкой, а отвечал бы он и никто другой.
Мы спустились на снежный купол. Гребень и пустота уже не действовали на нервы. Пьянящая радость захватила и понесла вниз, как только мы побежали с вершины, ставя ноги в снег и туман. Похоже было, что все рехнулись. Безликий рассеянный свет не давал теней, и увеличение крутизны угадывалось только ногами по все возрастающей скорости, с какой они печатали след. «Что‑то уж слишком быстро», заподозрил я. Борис спохватился тоже. Мы сбавили темп. Мимо пронеслась связка, опять с Сашей, без тормозов. Кто‑то из них упал. Веревки перепутались. Три серые фигуры покатились по склону и лишь на границе видимости, наконец, задержались. На сей раз Дьяков ругался на чем свет стоит. Нам он сказал, что под склоном бергшрунд.
Мы не делали остановок до самого ледника. Его поверхность еще не начала таять. Около восьми утра мы вернулись к палаткам. Усталость и отупение сказались уже в полной мере. Но на сегодня это был только первый подъем.
Спустя два часа, перекусив и свернув лагерь, мы двинулись дальше по нашей морене и в ее верховье сошли на ледник. В этой части он был заснежен. В лицо зарядами хлестала крупа, но пелена облаков изредка разрывалась, и тогда проглядывал гребень Адырского отрога, через который предстояло перевалить. Он был очень красив – скальная, местами заснеженная стена с высокими башнями. Я не очень представлял, как мы туда залезем, но рассуждать было слишком тяжело. Киноаппарат мучил больше, чем когда‑либо раньше, и особенно – мысль, что я взял его с собой. Лишний килограмм веса.
Ледник позволял подниматься вверх, не заботясь о скрытых трещинах, зато идти в лоб было очень тяжело. Аля несколько раз внезапно замирала на месте, выгадывая секундный отдых. Я замечал это, когда наталкивался головой на кастрюлю, притороченную к ее рюкзаку, и тихо ругался: «А, черт!»
Время опять ускользнуло из сознания. В сгустившейся мгле я не сразу заметил, что ледник перешел в крутой контрфорс. Мы проваливались в снег по колено, ледоруб входил в него весь. Я смотрел в основном перед собой и видел только ступени, да пятки Алиных ботинок на уровне своего лица, но иногда заглядывал и в стороны, куда не обязательно было смотреть. Склоны падали очень круто, – шаг в сторону, самое большее – два, – и можно было начать полет без какой‑либо надежды задержаться.
И все же задержать чужой срыв, бросившись с гребня в другую сторону, было нестрашно – не то, что на Местии, где кромки камней только и ждали случая перерезать капрон.
Вероятно, мы шли часа два или три. Ноги устали. Вдох и выдох приходились на каждый шаг, но пока еще не было нужды непрерывно подхлестывать себя. Я не думал, скоро ли это кончится. Появилась уверенность, что вот так можно спокойно дойти. Я старательно утаптывал ступени для тех, кто поднимался за мной, а для себя глубже загонял в снег ледоруб и был поглощен этим и радовался, что за мной не остается плохих ступеней и все шел, шел, шел, пока не очутился на перевале Грановского.
Мы отдыхали на рюкзаках у подножия рыжих скал и, разгоряченные, несколько минут не чувствовали холодного ветра. Однако потом задрожали. Ветер гнал с перевала облака, и я начал снимать. Должно быть, поэтому нас сразу подняли.
Первым, что бросилось в глаза за перевалом, была трава. Она росла далеко, в глубине долины, куда стекал большой широкий ледник, и от нее на первых порах было особенно трудно оторваться. Видимо, после двух дней, проведенных в окружении льда и скал, можно было успеть заскучать по ней.
IV
Спуск на ледник мы начали последними. Дьяков, видимо, решил понаблюдать сразу за всем отрядом, и не ошибся. Тут было, на что посмотреть. Большинство еле держалось на ногах. Снег вдобавок раскис, и к подошвам липли подушки наподобие пресс-папье. На них было бы здорово кривляться в цирке, но здесь, на протяженном и довольно крутом склоне, это воспринималось иначе. Поминутно кто‑нибудь падал и скользил вниз, вынуждая товарищей бросаться на снег и зарубаться.
Аля падала очень часто, но как бы это ни изнуряло всех нас, винить ее было не в чем. Каждый следующий шаг мог кончиться точно так же у нас самих.
На дне долины не полегчало. В безветрии поверх льда держался издевательски плотный зной. Из-за него здесь шатало не меньше, чем на более крутом склоне. Одежда, промокнув, липла к телу. По лицу непрерывно тек пот.
Вскоре трещины заставили нас подняться. Траверс снежного борта долины оказался труднее, чем спуск. Инструктора вдобавок побаивались камнепада и командовали: «Быстрее! Быстрее! Смотреть вверх!» – но при всем желании отряд не мог двигаться быстро, и снова многие падали, особенно девушки. На них было жалко смотреть.
Я очень старался не падать и не ослаблять наблюдения за склоном, но не выходил из себя, даже если по чьей‑то вине застревал посреди кулуара. Мне тоже хотелось передохнуть.
Мы перебрались на осыпь. С первых шагов стало ясно, что камни нас доконают, если по ним придется долго идти. Неожиданно осыпь прервалась. С площадки, к которой она привела, открылся вид на озеро с бирюзовой водой. Оно лежало внизу между боковыми моренами двух сливающихся ледников и еще одной, более древней. Все три морены были отсыпаны, как по линейке. По воде пробегала легкая рябь. Несколько крупных льдин прибило к берегу. Здесь предстояло заночевать.
И все же инструктора попытались заставить нас сделать больше условленного и снова указали наверх, да еще прочь от озера. Однако никто не пошел. Ругань и уговоры не действовали. Они бы и не заставили нас подняться, если бы не Галина Качалова.
– Ненормальные! – закричала она. – Где вы палатки поставите? Чем расчищать место, лучше подняться! Видали – озеро им понадобилось! А ночевать на чем будете? На камнях?
Голос у нее был звонкий. А кричать она могла так же долго, как и смеяться, то есть без конца, хоть всю дорогу. На то она и была мастер спорта, а уж женщина – буквально с Рубенсовских картин. И сейчас она выставилась перед нами, наверняка рассчитывая на это. Я взял рюкзак и пошел вверх.
Пятьюдесятью метрами выше оказалась благоустроенная площадка, а вид на озеро – лучше прежнего.
– Идиоты проклятые! – выругался я, переполненный всем, что выпало на этих пятидесяти метрах. – Что бы им сразу об этом сказать!
Я снял рюкзак и сел рядом с ним, лицом к озеру, чувствуя, что прожил необыкновенно долгую жизнь и теперь не в силах обладать тем, чего достиг.
Минут через десять я встал и начал разравнивать площадку. Подошел Дьяков. Некоторое время он молча следил за мной, а я нарочно не оборачивался.
– Что, устал, Михаил? – спросил он, наконец.
– Да.
– Я тоже. Как-никак, почти всю дорогу ступени выбивал. Ноги побаливают.
– Ну, еще бы! – на мгновение я снова ощутил себя в глубоком снегу на гребне.
– Завтра будет полегче, пообещал Дьяков, – а пока отдохни, Михаил.
Он почему‑то все время называл меня полным именем. В первый момент из‑за этого постоянно казалось, что зовут кого‑то другого, не меня. Я не ответил, продолжая разравнивать землю. Лучше было отделаться сразу, чем волынить до темноты. Я забыл, что еще рано, до смешного рано. Но все сместилось в сознании благодаря тому, что мы поднялись до зари.
Дьяков смотрел и не отходил, а я думал, сколько это будет продолжаться. Однако он тоже взял ледоруб. Вдвоем у нас пошло веселей.
– А ты куда предпочел бы лететь с гребешка? – неожиданно спросил он.