Человек, которого нет

- Кому и что ты там должен?

Он задумался.

- А вот и оставайся с чувством долга, - сказала М. и начала работу.

Он сразу весь подобрался. Напряглась верхняя часть груди под ключицами и спина над лопатками. Он почувствовал себя гончей, готовой ринуться по следу. Ему надо было выяснить, кто связан с этим всем - со Школой Америк, в частности, - и надо было быть с ними очень осторожным...

- Это здесь? - спросила М.

Но это было там.

Он был очень озадачен. В его первоначальные представления о себе тогдашнем совершенно не вписывалось то, что было очевидным сейчас: ему есть какое-то дело до военных. Это было совершенно ясно и естественно, но до этой минуты он был уверен, что с военными не был связан никак. Потом он вспомнил мелькнувшие пару дней назад неприятные мысли про родственные связи кого-то очень близкого ему и про открытый вопрос: кто его сдал. Ему стало неуютно и тревожно, неприятно. И было трудно говорить об этом, потому что не хотелось вслух говорить о подозрениях, ни на чем конкретном не основанных. Он пытался сказать так, чтобы ничего не сказать:

- Кто-то там знал, что мы работаем в стране, кто-то знал даже и меня лично, и мог после переворота, или еще до него, перейти на другую сторону. Выбор у меня очень ограниченный. Я никого не помню, кого знал тогда. Мне приходят в голову очень неприятные мысли, и я вынужденно привязываю их к тем, кого помню. Я на самом деле не хотел бы озвучивать эти мысли.

- Ты выглядишь именно так, - сказала М. - Твое право не говорить, но ты помни, что, действительно, фигур у нас тут немного, поэтому...

- Ну да, - сказал он, - я понимаю. Поневоле все подозрения привязываются к тем, кого знаю, но это вряд ли так.

И почти сразу увидел и почувствовал: руки опираются на капот машины. Его машины. Его руки. Широко разведены.

Ноги тоже - широко.

Это арест.

Голова наклонена близко к капоту, он видит светлую эмалевую поверхность, в которой отражается цветовыми пятнами окружающее, и слева немного того же, что видел в восьмой сессии изнутри машины: там люди, кажется, гражданские, и какое-то движение. И еще: на нем тот же тонкий светлый пуловер и рубашка, которые он уже видел, и сейчас видит те же рукава и манжеты, поддернутые высоко к локтям.

Потом увиденное перепуталось и смешалось в его памяти, но он все же смог записать, пусть не по порядку, всё, что увидел. И услышал, потому что у него было отчетливое впечатление, что он слышит, как "они" говорят - вокруг, но в основном за спиной у него, но он не мог ничего разобрать.

Он отчетливо видел здесь кабинет, "отвертку", качающуюся на фоне окна, письменный стол и книжные шкафы, саму М., но одновременно понимал, что там у него перед глазами темно, и он не мог пробиться через эту темноту. Потом понял, что ему завернули руки назад и уводят от машины.

В какой-то момент он сказал М.: забери меня уже оттуда.

- Обязательно надо пройти это, чтобы оно до конца разрядилось, - сказала М. - У тебя хватит сил. Ты сейчас не там, ты здесь, в безопасности. Туда нужно только смотреть, только смотреть - как будто снимаешь на камеру.

- Я не могу, - сказал он. - Когда я пытаюсь смотреть на это со стороны, мне хочется вмешаться, что-то сделать... Стрелять? Изменить происходящее.

Или убежать. И все еще было темно перед глазами.

Несколько раз М. спрашивала, может ли он еще туда смотреть, есть ли силы. И он отвечал: да, давай, да, я могу.

М. сказала ему встать и походить. Он спросил: что, нужно? Он ничего особенного не чувствовал, но уже знал, что, когда его особенно сильно прикладывает, он не может оценить свое состояние. М. сказала: нужно. Он встал и пошел, ноги не слушались, шатало. Он попытался опереться руками на стол, но увидел, что это похоже на то, как он опирается на капот машины. Походил еще, было много тяжести внутри, было страшно и тоскливо, и хотелось двигаться и, кажется, плакать. Он сел и попросил М. обнять его и просто дрожал в ее руках, ему показалось - очень долго, но М. сказала, что это было несколько секунд.

- Ну, всё, - и отодвинулся.

- Вот теперь ты похож на человека.

- А что, не похож был?

- Ты был зеленый.

Они немного подождали, пока он переводил дух. М. снова спросила, сможет ли он еще смотреть туда. Он сказал: да.

Но там было темно. Не так, что просто ничего не видно и не на что смотреть. А препятствие взгляду, помеха. Чернота. Что-то есть, но невозможно увидеть за ней. И он тер лицо руками, все сильнее и сильнее.

- Что это ты делаешь?

- Не знаю пока.

- Это здесь или там?

- Кажется, здесь...

- Ты прячешься?

Но он уже очень сильно тер лицо. Он вспомнил, что похожее было в других сессиях, в тех, когда они смотрели это же место, его машину, арест. Но тогда не было темноты. Теперь все соединилось.

- Это мешок на голове. Или липкая лента, скотч.

Как будто какое-то сильное ощущение там, которое он здесь пытается нейтрализовать.

- Все-таки, судя по силе ощущений, скорее скотч, чем мешок. Они залепляли рот и глаза скотчем. Да, они это делали.

И снова пришел тот невместимый страх, который он уже встречал - в тех сессиях, восьмой и девятой, когда они смотрели про машину и арест.

Он стал говорить о том, что его беспокоит. О том, что есть три точки, на которые он может опираться в доверии и уважении к себе. Вот они.

Первая - та гордость и торжество, когда он понимает, что сейчас его уже не будет, он смог их обойти, и всё, и "хрен вам, суки, вы от меня ничего не получили".

Вторая - тот момент, когда ему предлагают выбирать между ним и Кимом. И он знает, что в любом случае это сделают с ними обоими, этот выбор фальшивый, еще одна разновидность пытки. Но он говорит, улыбаясь: конечно, я. И чувствует в этот момент, что губы ледяные и как будто картонные, негнущиеся. Но улыбается - отдельно для них, отдельно для Кима: ничего, видишь, это можно вытерпеть.

И третья точка, она первая по времени, где-то в самом начале ада: то чувство силы и гордости, ненависть, ярость, готовность к схватке и знание, что ему есть что противопоставить всему их адскому арсеналу.

Но, говорит он, эти три точки такие отдельные и разрозненные. Он постоянно забывает о них, теряет опору, потому что они разрозненные, краткие, еле успел разглядеть. А все остальное - страх, огромный, сильный, долгий, его так много, как будто есть только страх и ничего больше.

- Такой, как был сегодня?

- Да.

- И что ты делаешь с этим страхом? - тихо спросила М.

- Сейчас? - удивился он.

- Да.

- Ну... - он задумался. Потом медленно сказал: - Я говорю: да, работаем дальше.

М. посмотрела на него и кивнула.

И ему стало хорошо и спокойно. Он увидел, что справляется. Каков бы ни был страх, он делает то, что считает нужным. Он дышал широко и наполнялся спокойствием и уважением. Он сказал, что эти три точки теперь не плавают в темном пространстве, они соединились в нечто целое, неразрывное. Что теперь он видит: страх ему не хозяин, у страха нет над ним абсолютной власти, он боится, но делает то, что должен.

И с этим признанием себя и уважением он сидел и дышал. А потом появилась мысль, такая... детская мысль: "я настоящий герой". Он даже вслух ее говорить не хотел, такая она была... дурацкая и детская. Но сам собой тут же выдохнулся комментарий к ней:

- Папа был бы доволен.

Они с М. молча посмотрели друг на друга. Им обоим вспомнился ее вопрос в начале сессии: что и кому ты там должен?

Это было уж слишком. Но это - вот - было.

Выписки:

- Агa! - изо всех сил зaкричaл Зигмунд. - Агa! Агa!! Агa!!!

Пелевин. "Зигмунд в кафе"

Записки сумасшедшего: Марин, провинция Понтеведра