Человек, которого нет

Как-то это все не складывается.

Похоже, все-таки, речь идет о другом детстве, о других родителях. Кстати, что у меня там с матерью? Ее не видно и не слышно. К чему бы это?

Харонавтика: "Призрак Рождества"

Сессия N27, 19 сентября 2013

В следующий раз он заговорил о детстве только через месяц - три сессии спустя. Снова рискнул сказать, что хочет больше знать о себе, о своем происхождении, о Понтеведре, что за магическое слово, чем это все приходится ему.

- Что ты представляешь, когда думаешь о Понтеведре? - спросила М.

- Сейчас или вообще?

- Сейчас и вообще.

- Обычно первым мне приходит в голову склон с камнями и выполосканной ветром травой. Я уже не знаю, тот ли это склон, который я видел сам, или тот, что с фотографии, или что-то еще, мне просто видится уходящий вверх склон и светлые камни, трава, солнце и облака, а иногда - легкая пасмурность, и ветер.

- А что ты чувствуешь?

Он ничего особенного не чувствовал, только небольшую тяжесть в ногах.

- Оставайся с этим.

Он прислушивался к ощущениям в ногах и еще чувствовал ожидание, нетерпение, чтобы так сразу распахнулось, как будто окно - туда. Он хотел, чтобы сразу открылась вся картина, и боялся этого; успокаивал себя, что это невозможно, и печалился, что невозможно.

И вдруг задышал глубоко и сильно, как будто до этого не дышал, а тут вдохнулось.

Он рассказал М. о своих желаниях и страхах, и она спросила, как он это представляет, как оно устроено для него. Он попытался объяснить: как будто там, в мозгу, висят шарики, "нейрончики", и они неподвижно там покоятся. И когда происходит их с М. работа, один-другой шарик начинает колебаться. Они толкают друг друга и другие шарики, раскачивают их. Начинают колебаться уже все, и сильнее, их много, ряды и слои, и вот в какой-то момент кинетическая энергия переходит в какую-то другую, и шарики начинают излучать, испуская лучи света, и тогда можно подставить экран - и на нем отобразится картина. Он подставил ладонь на пути воображаемого луча - как будто экран, чтобы картинка легла на ладонь и он мог показать ее М.

- Как тебе с этим?

- Мне грустно... Я ни с кем не могу разделить эти картинки. Как парадоксально! Ведь я говорю о памяти или, может быть, о фантазиях - и я так привязан к материальным предметам, свидетельствам. А у меня нет ни фотографий, ни... автобусных билетов. Ничего материального, что можно показать - или рассматривать самому. Только картины, которые я вижу, и я могу их только описывать словами, но никому не могу показать.

Он вспомнил слюдяные картины из "Бесконечной истории", забытые воспоминания, такие хрупкие, так трудно добываемые в темноте, так легко рассыпающиеся от малейшего движения, от громкого звука. Драгоценные, непрочные.

- Так и мои воспоминания, - сказал он. - Вот такие, эти картины, которыми я не смогу поделиться ни с кем... Все равно, они мне подходят. Я хочу их, даже такие.

И он снова сказал, что хочет свою память. Свое детство... Но зачем? И впервые подумал о том, что его мать, возможно, умерла. До того он только замечал, что нигде не появляется мать, ни сама она, ни мысли о ней. В тех сессиях, где они касались его детства, нигде не было ни следа ее. После сессий он замечал это. Во время сессий даже вопроса не возникало. Но ведь если бы она была - он помнил бы? Отец там присутствовал. Мать - нет.

- У всех в детстве бывают... леденцы. Какие-нибудь леденцы или что-то такое. Вот у нее были петушки на палочке - продавались возле зоопарка, их продавали частные торговки, и еще были слухи, что их не стоит покупать, и неизвестно, чем их красят... Но были - красные, яркие, на солнце светящиеся насквозь петушки. А какие леденцы были у меня? А Рождество? Как проходило там Рождество? Должно же быть там Рождество!

И у него внезапно окаменела спина и жестко сцепились руки.

- Что это ты делаешь? - спросила М., и он сказал:

- Вот такое Рождество. И никаких чудес...

А дальше началось.

Сначала была скатерть. Белая. Очень белая. Жесткая, поблескивающая от крахмала. Он видел угол стола прямо перед собой, почти на уровне глаз, и свисающую с него складку скатерти. Ему, взрослому, сейчас - захотелось выругаться. Там, в тот момент были только горечь и обида, и разочарование. И угол стола, от которого вниз жестким конусом висела белая крахмальная скатерть. Ух, какая она парадная и качественная, прямо мать ее так.

Он не мог различить, сколько человек сидят за столом. Кажется, справа были женщины, наверное, две, одну он видел отчетливо. Слева, кажется, мужчины.

Сам он сидит, не поднимая глаз. Кроме того, что стол ему где-то по подбородок, ему еще и очень легко не видеть тех, кто за столом. Он и не хочет на них смотреть.

Лучше всего он видит белую твердую скатерть и подлокотник...

- Это не стул и не кресло, но оно с подлокотниками, - сказал он с удивлением.

- Полукресло, - ответила М.

- И подлокотники деревянные, и в сиденье стула есть вставка, относительно мягкая, обтянутая кожей, кажется, темно-коричневой. И в спинке такая вставка есть, я не вижу, я знаю.

Как будто бы он сидел на этом то ли стуле с подлокотниками, то ли полукресле, и его ноги не доставали до земли. От этого деревянный край сиденья врезался в мягкую плоть ноги снизу. Эта деревянная поверхность, обрамляющая кожаную вставку, казалась ему очень широкой там, но здесь он понимал, что это в пересчете на ребенка. Ноги не достают до пола. Не так чтобы очень много, но все-таки не достают. Эти странные подлокотники и высокая спинка. Возникшее где-то в глубине слово "наследник" - и кто-то, сидящий на противоположном конце стола.

Он видел себя - не так, как видят со стороны, конечно, а так, как видишь сам себя: руки, грудь, колени... На нем была надета какая-то курточка с двумя рядами железных пуговиц, с длинными рукавами, черная, довольно плотная. Какой длины одежда на ногах, он не понял, и ему не хотелось смотреть.

Ему вообще не хотелось смотреть. Особенно не хотелось смотреть на мужчину на противоположном конце стола, он не смотрел на него и не хотел его видеть, тот попадал в поле зрения как будто только случайно. Но игнорировать его было невозможно и нельзя. Отец?

Тарелки на столе - одна на другой, парадно, но ему показалось, что в каждой такой "стопке" по четыре тарелки. И здесь он понимал, что это слишком много, но там никак не мог присмотреться и сосчитать их.

Женщины в черном.

Все медленно, тихо, чинно, так, как положено, есть правила, все следуют им. Он тоже должен. Хочется плакать, но нельзя ни в коем случае. Хочется убежать, но нельзя. Хочется на руки, зарыться в теплое, прижаться.

- К кому ты хочешь на руки? - спросила М.

- Ни к кому из тех, кто там есть. Ни к кому из них. Но определенно у меня есть опыт на руки и в тепло. В мягкий теплый живот - головой, свернувшись на коленях. Но сейчас не к кому.

М. сказала: у тебя сейчас было очень детское обиженное выражение лица.

- Нет праздника. Нет чудес.

Похоже, у него было представление о том, каким должно быть Рождество. Не таким, не таким! Там холодно, медленно, строго, все как будто черно-белое и приглушенное. А должно быть... Будто краем глаза он видел наряженную елку, чувствовал веселье, но это все было очень далеко.

Он испытал огромное облегчение, когда эта сессия закончилась. Еще не встав с дивана, пребывая в задумчивости, он стал похлопывать себя ладонью по груди.

- Что это ты делаешь? - снова спросила М.

И он понял.

- Знаешь... Как поставить ребенка перед собой, может быть, на стул, или наклониться к нему... Предъявить его кому-то, понимаешь? "Вот у меня какой!" И похлопывать его по груди так бодро и с гордостью. И говорить: "Мой маленький морячок".