Человек, которого нет

Харонавтика: "Корабли"

Сессия N10, 10 марта 2013

Он испытал привычный страх перед началом работы, сел на обычное место, стал тереть левое плечо. Все это было знакомо, случалось уже не раз, он освоился с процедурой и с содержанием "воспоминаний", не отбросил скептицизм, но уже не единожды поверил происходящему. И он думал, что теперь-то поверит всему, что ему "покажут", не будет сопротивляться картинам и мыслям, даст им протекать свободно, будет внимателен к ним. Но он оказался не готов к тому, что проступило из темноты в этот раз.

Он смотрел и смотрел на качающуюся перед глазами "отвертку", стараясь ни о чем нарочно не думать, только смотреть, а потом...

Потом - вдруг - зажал рот ладонью, чтобы не закричать. И он сделал это не здесь, он сделал это там. Там был коридор, очень темный по контрасту с видневшейся в отдалении лестничной площадкой, и он стоял в коридоре, это было ясно видно одно мгновение. Там было что-то невыносимо ужасное, но нельзя было не то что закричать, а даже вообще как-то выдать свои чувства. Он не знал, в чем дело, что происходит. Но точно знал, что нельзя подавать виду, ни за что, - и чувствовал ужас.

Он рассказал об этом М., и они пошли смотреть туда.

Он увидел корабли. Военные корабли, серые на сером, грозные, три в ряд - он смотрел на них издали и сверху, будто с балкона довольно высокого этажа или здания, стоящего на возвышенности. Было пасмурно. Это вызвало у него недоверие потом, когда он записывал и обдумывал записанное: он привык уже думать о Вальпо, залитом солнечным светом. Но там это самое начало весны, и в начале сентября в тот год было довольно холодно.

Он чувствовал сжигающую тревогу, но не от той угрозы, которую представляют эти корабли (это очевидно, но в тот момент важно было не это), а за что-то или... кого-то? Кого-то, кто находится там?

И он знал, кто это. Знал в самой уязвимой и нежной глубине сердца. И невозможно было верить себе, потому что еще вчера - не знал, а теперь знал, разве так бывает? Он испугался, он не хотел ничего больше узнавать сегодня, он не поверил бы ничему.

Он сказал об этом вслух.

Но уже не мог остановить поток, который захлестнул его с головой, опрокинул и поволок. Он как будто увидел эти корабли другими глазами: в другой день, в другом настроении, прекрасные, мощные корабли, сизые на синей воде, и ему было смешно и радостно на них смотреть, у него был секрет, и это был очень большой и очень горячий секрет, как горячий мёд, страшно обжечься... и медово. И это был не только его секрет, не его одного, он принадлежал им обоим, и об этом - никому...

В этом месте он увяз, как в янтаре, как в меду, там было так много, так много вот этого - мёда, смеха, секрета, радости, сообщничества, он смотрел на корабли, и век бы на них смотрел, глаз бы не отрывал...

И он сказал М.: подожди, не трогай, я останусь здесь, - потому что не было ничего дороже этого мёда.

И больше в тот раз ничего не было, и он корил себя за то, что не пошел в страх и боль, струсил, и убеждал себя: не каждый ведь раз в мясорубку руки совать, кроме смерти - целая жизнь еще была.

А оно - вот это, медовое, - шло так, что и поперек не встать, не остановить. С головой накрывало, и ему уже не было дела до сомнений и упреков. Оно было неостановимо и неотменимо.

Ждать. Надеяться. Любить. Любить. Любить.

Выписки:

"Умение целиком капитулировать перед собственным телом одновременно сочетается с необходимостью отказаться от всевозможных иллюзий и опуститься на землю, погрузившись в реальную действительность".

Александр Лоуэн

Записки сумасшедшего: Ангина

Надо уже как-то привыкнуть и сообразовываться.

Но некоторые повороты до сих пор открываются настолько неожиданно, хотя постфактум, конечно, выглядят как нечто само собой разумеющееся.

Я уже почти привык к тому, что о забытом мне больше рассказывает тело: ощущениями, импульсами, явным и тайным движением, жестом, оцепенением или ознобом. Обычно это бывает в сессиях с М. Правда, в последнее время стало просачиваться и в обыденную жизнь. Какая-нибудь фраза в книге, пара кадров в кино - и пару минут вдруг замечаешь, что весь сжался и не дышишь. Сам вроде спокойный и ничего такого - а тело забилось в угол. Я стал весьма осторожен в выборе сериалов для просмотра. Никаких боевиков и детективов, никаких "про шпионов". Даже и не знаю, что теперь смотреть. Но кто мог бы предположить, что горло - здесь и сейчас, при реальной жаре и реальном вентиляторе, сыграет со мной такую шутку?

В общем, дело было так. Конец мая был жарким, спали под вентилятором, вот за ночь, наверное, и продуло меня, и то, что начиналось, начиналось как вполне настоящая и неприятная ангина, всерьез. К вечеру пятницы я был отягощен распухшим болезненным горлом, утром в субботу мучительно выкашливал скопившуюся дрянь. Температуры не было, что у меня с некоторых пор обычное дело, увы. Я, конечно, начал лечиться леденцами и таблетками, но планировал проболеть как минимум три дня, дело привычное. В воскресенье с утра все стало заметно хуже: горло болит, голова раскалывается, есть не хочу, думать не могу, читать невозможно, всё плохо, голоса нет.

Мой друг уехал по делам, я маялся дома. Елена, моя добрая знакомая, живущая поблизости, не испугалась зайти в гости и скрасить мое одиночество, все же не вирусная инфекция, всего лишь мое старое доброе больное горло. Мы сидели на диване и беседовали: она говорила, я изредка отвечал сиплым голосом и с гримасой боли.

- А давай я тебе горло поглажу?

Я знал, что она умеет разнообразный массаж, и в надежде получить облегчение моим страданиям поручил свое горло ее заботе. Она мягко и осторожно водила руками по шее, от ключиц ко подбородку, прислушиваясь, ловя ощущения.

- Звучи, - сказала Елена. - Издавай какой-нибудь звук, чтобы мне было понятно, где непорядок. Можешь стонать, можешь петь - лишь бы мне было слышно, что там у тебя.

Я выдал хриплое мычание и тянул его, время от времени переводя дыхание, а она гладила мне шею и горло, приговаривая:

- Так, так... Вот здесь звук прерывается. А теперь выше, выше... Дошло до самого верха, чувствуешь? А вот уже и не хрипит.

И мне тоже было слышно, что не хрипит, звук стал чище, издавать его было намного легче, боль ослабла. И тут она говорит: ну что ты, губы сжал, тихо совсем, открой рот, звучи громче, давай.

В ответ на эти слова мои челюсти стиснулись с такой внезапной и решительной силой, что я сам удивился. Разжать их можно было только с большим усилием - но не хотелось. Я попробовал, хотя бы их не разжимая, издать звук громче. И тут же понял, что звук громче - это не какой-то неизвестный, неопределенный звук. Громче - значит прямо и откровенно рыдать. Я не успел понять, что происходит, почувствовал, как напряглись и вздрогнули плечи - в том рыдании, которое я пытался удержать, потому что... Потому что рыдать мне нельзя. Мне вообще нельзя показать это. Я знаю, что это, я знаю, о ком это. И показать это нельзя ни за что.

Еще не прошло трех месяцев с тех пор, как я смотрел на корабли, как зажимал рот ладонью, чтобы не кричать от горя. Почти три месяца, пять сессий с М. Я больше не возвращался туда в сессиях, я старался не думать об этом, так страшно было придумать красивое, сочинить небывшее, наврать себе о любви, которой не был никогда. И вот почти три месяца спустя этот крик рвался из моего горла, а я сжимал челюсти изо всех сил и почти задыхался.

- Спасибо, - сказал я Елене. - Мне уже намного легче. Я понял, что у меня болит. Вот прямо здесь мы остановимся и ничего больше делать не будем. Дальше я сам.