Человек, которого нет

Провал... и потом он оказался уже метрах в трех-четырех от машины, увидел, что она действительно светлая - слоновая кость, сливочный... Но крыша темная. Силуэт удивил его: он привык думать о машинах той эпохи как о более квадратных, с тяжелыми широкими мордами. А эта - легкая, даже изящная.

Три или четыре человека в униформе, в касках. Один стоит у открытой дверцы машины и смотрит внутрь, наклонившись, кажется, проверяет под сиденьем, со стороны водителя. С его стороны.

Он говорит: это не карабинеры, это военные.

Ему не видно, что вокруг, что дальше. Как будто там, где машина, и кончается поле зрения. Он знает, что там где-то есть грузовик, это их грузовик, армейский.

Он рассказывает М. о том, что видит, трет руками голову и лицо. Кажется, там его вытащили из машины за волосы, били. Но он не может этого знать точно.

Записки сумасшедшего: Переднее сиденье

Моменты вроде этого обезоруживают меня своей подлинностью.

...Я смотрю на машину, припаркованную в пяти шагах от меня, у тротуара; рядом со мной солдаты, еще один - стоит у открытой дверцы машины и заглядывает внутрь, наклоняется и заглядывает под сиденье.

Я вижу силуэт машины, я вижу униформу солдата и каску на его голове, я вижу сиденье в своей машине - светлое, почти белое. Я вижу его целиком, и со всей спинкой.

Потом, на улице по дороге домой, я обращаю внимание на то, как видно водительское сиденье в открытую переднюю дверцу машины. Спинка наполовину скрыта стойкой корпуса между передней и задней дверцами. И я начинаю сомневаться. Я видел неправильную картинку, на самом деле все выглядит не так. Значит, я придумал, вообразил, бессознательно нарисовал в голове неправильное изображение. И с этой бирочкой откладываю картинку в сторону.

Вторая проблема была с лобовым стеклом. Я видел его изнутри машины, Что оно было по-другому изогнуто и поднято почти вертикально, по сравнению с современными, было принято мной сразу как нечто очевидное и закономерное. Но зеленый отсвет на всем, что я сквозь него видел? И не глухой голубовато-зеленый, а резковатый, жизнерадостный зеленый цвет, как молодая листва. Он сильно отличался от того, что я привык видеть сейчас. Это очень смущало меня, хотя и меньше, чем спинка водительского сиденья. Что ж, я довольно быстро нашел подходящего цвета лобовые стекла на фотографиях машин шестидесятых годов.

Наконец, я нашел и саму машину: точно такую, как видел во время сессии.

Когда я смотрел на нее в первый раз, у меня было ощущение полного ее соответствия чему-то... времени, может быть. Хотя до этого я, гадая и примериваясь к мысли о своей машине, просмотрел немало фотографий штатовских маслкаров, и у меня сложилось представление о них как о громоздких, широкомордых аппаратах. Я, конечно, заметил "шелби" и некоторые другие резвые модели, но основное впечатление было - эдакие платяные шкафы, плашмя уложенные на колесную базу, с квадратными фарами на полморды.

Машина, которую я увидел в сессии, совершенно не соответствовала этому представлению. Она была изящна, легка, стройна, и фары утоплены в обводах носа. Я, конечно, смотрел на нее сбоку - но как раз с этой позиции и был хорошо различим ее благородный профиль. Она была цвета слоновой кости, с черным верхом. И в этом черном верхе было тоже что-то такое... достоверное. "Тогда так носили". Но когда было это тогда? Из-за линии профиля я даже решил было, что речь идет о машине более ранней постройки. Я просмотрел множество фотографий американских машин пятидесятых, но не нашел ничего похожего, сам стиль сильно отличался. Вспомнив то ощущение морского простора передо мной и неба над головой, которое однажды возникло в сессии, я подумал о кабриолетах, стал прицельно отсматривать модели... И я нашел: "мустанг" 1966 года идеально совпадал по силуэту, имел вариант такой окраски и... вызывал во мне волну нежности. Самое поверхностое исследование вопроса показало, что это машина-легенда, но я никогда ничего не знал о ней раньше. Здесь не знал.

Я заказал довольно большую модель на e-bay и спустя пару месяцев уже распаковывал ее. Только тогда я наконец сосредоточился и осознал то, что вообще-то бросалось в глаза. Это двухдверная модель. Дверь в ней шире, и переднее сиденье видно целиком, со спинкой - так, как я видел в сессии.

Я знаю, что у меня нет свидетелей. Только я видел эти картины перед глазами. Только я знаю, что я видел. Только я знаю, в какой последовательности я находил информацию о том, что меня заинтересовало, смутило или поставило в тупик. Я не могу предъявить эти картины - я даже сам перед собой затрудняюсь назвать их воспоминаниями - никому вовне, как доказательство.

Но я-то видел. Внутри себя я знаю, что видел, и я знаю, что нашел фотографии лобового стекла и самой машины - после.

И если я не могу никому доказать свое знание, что мне делать с ним? Не для внешнего мира, просто внутри себя - что?

Как честный человек я не могу отмахнуться и сказать "показалось". Я записывал последовательность событий, день за днем.

Кто-нибудь другой может сказать, что эти записи поддельные. Но я не могу.

Я вынужден признать, что я действительно сначала увидел машину в своих воспоминаниях, затем усомнился в ее правильном внешнем виде из-за несовпадения с увиденным на улице современным автомобилем, и только потом нашел фотографии, совпавшие с виденной мною картинкой. Я не знал, а оно так и есть. Вот от чего делается не по себе... А потом оно начинает действовать успокаивающе. Потом, когда таких предметов набирается уже несколько.

Неокончательный диагноз: Моменты истины?

Не только предметность "воспоминаний" укрепляет его в подозрениях (постепенно переходящих в уверенность), что все это было на самом деле. Каждый раз, когда возникает какой-то "факт" - намек или представление, противоречащие его первоначальным предположениям о себе-тогда, он радуется. Если, рассчитывая на встречу с собой-журналистом, он оказывается лицом к лицу с кем-то, вооруженным техниками противостояния допросу (у него язык не поворачивается прямо назвать этого типа секретным агентом) - он радуется. Если, проявив интерес к своей учебе в университете (как он предполагал), он обнаруживает себя бегущим по тропе среди деревьев... и, кажется, с каской на голове, - он радуется. Он радуется, увидев близко-близко перед лицом серые каменные блоки - понимая, что стоит на каменной лестнице ни много ни мало - замка. Он открещивается, он злится, он говорит: ну, это уж слишком! Но он радуется. Он сидит на диване, пытается проморгаться, отмахнуться от возникающих картин, он не торопится говорить о своих открытиях М. - и радуется.

Это не входило в его планы, это не приходило ему на ум, это неожиданно, он этого не придумывал. Более того, оно вызывает у него протест. Это слишком "красиво", или слишком "драматично", или еще какое-нибудь бесчисленное из разнообразных "слишком", которыми оценивают, например, наивный любовный роман, слащавый фильм... Это просто неприлично "слишком". Он сам такое ни за что не включил бы в историю, если бы придумывал ее. Поэтому он верит, что не придумал.

Неокончательный диагноз: Слова о любви и надежде

После этих сессий "про машину" он какое-то время не думает о "психических защитах" и фантазиях. То, что он увидел, было так же отчетливо и неуловимо, как настоящие воспоминания, и отличалось от них только отсутствием окружающих событий - как эпизод в книге, из которой вырваны предыдущие страницы и последующие. То, что история не является ему сразу во всей полноте, последовательная, гладкая и непрерывная, кажется ему еще одним доказательством подлинности, несочиненности.