Убей фюрера, Теодор

«ТЁТЯ ЭЛЬЗА ОДНА ТЧК ПЛЕМЯННИКИ УЕХАЛИ».

Заодно покупаю конверт и марку. Короткую записку чиркаю в подворотне, куда забрёл будто по ошибке. Перед почтовым ящиком проверяюсь трижды и внезапно игнорирую его, повинуясь безотчётному порыву. Только через полчаса рискую расстаться с конвертом. Там столь же безобидное послание. Мол, здоровье поправляется, по воскресеньям бабушка гуляет в Тиргартене, ближе к полудню.

А я бреду по улицам Берлина, по шикарной Фридрихштрассе, сворачиваю на Таубенштрассе. В кармане уютно свернулись в трубочку рейхсмарки графа, могу зайти в ресторан средней руки… Но не решаюсь. После заточения в тюрьме и учебной казарме красивые витрины, хорошо одетые фройлян, сверкающие лаком авто доставляют настоящее наслаждение. Наконец, позволяю себе за три марки и одну карточку купить буханку в булочной на углу Биссингцайле. Жую всухомятку и млею от блаженства. Отвратительный хлеб в абверовской столовой, наполовину из отрубей и соломы, застревает поперёк горла.

Холодает, но в казарму жуть как не хочется. Когда, наконец, переступаю порог Абверштелле, меня ждёт маленький триумф: телеграмма находит обер-лейтенанта, а команда Дюбеля понятия не имеет, откуда она отправлена.

Эффект от второй эпистолы не проявляется столь быстро. Только через две недели обнаруживаю хвост в Тиргартене. Связан ли он с письмом – не знаю. Стряхиваю хвост осторожно. В моём понимании осторожность – это уход через подъезд, где выбираюсь на чердачный этаж и спускаюсь через другую лестницу с чёрного хода.

Потом начинается полоса учений на выезде: прыжки с парашютом, работа на ключе, ночные кроссы и огневая. В очередной раз удаётся выбраться в Тиргартен, только когда в воздухе почуялось прикосновение апреля. На безлюдной алее, очень тихой в ясное воскресное утро, я вдруг слышу два басовитых слова по-русски. Для меня они звучат выстрелом, от которого подпрыгивает сердце.

– Привет, Волга!

Стараюсь не выдать волнения. Пробую контролировать дыхание и лихорадочно размышляю. У шпиона много имён и кличек. Но «Волга» – это казанское погоняло. Знают его только пацаны с нашей улицы и казанские сидельцы. Какого лешего Борька забыл в Тиргартене?

– Через тридцать пять минут на углу Гётештрассе и Камерштрассе.

Я даже не смотрю в его сторону, спокойным шагом направляюсь к выходу. Если однокашник здесь по невероятной случайности, что практически нереально, он потащится вслед. Связанный с какой-то организацией, Борис будет вынужден с кем-то переговариваться, рапортовать. В общем – терять время.

За четверть часа добираюсь до нужного перекрёстка. Ещё пара минут необходима, чтоб занять место наблюдения. Затем, когда покажется сутулая фигура циркового клоуна, предстоит убедиться, что недотёпа явился в одиночестве. Если у него на хвосте висят подчёркнуто равнодушные мужчины, даже не буду гадать – это гестапо или НКВД. Прости-прощай, а письмо о здоровье тёти Гертруды уйдёт на запасной адрес.

Увы, Берлин знаком мне плохо. Проходные дворы, подъезды с вторым выходом и магазины с чёрным ходом дают массу возможностей избавиться от эскорта. Если их знать. Сейчас использую заготовку. Уютная пивная с отхожим местом в глубине содержит дверь во двор. То есть, изобразив томление внизу живота, смогу запросто удалиться и не вернуться.

Заказываю кружку тёмного, расположившись за столиком у окна. По Гётештрассе проезжают редкие автомобили. Человек из моего прошлого фланирует по тротуару и чуть сбавляет ход, не заметив меня. Грамотно. Если замрёт на углу, словно несчастный влюблённый в ожидании фройлян, будет гораздо приметнее. Похоже, кое-чему научен.

Одет столь же непритязательно, как и я, в дешёвом пальто, на голове коричневая кепка. В общем-то, плевать. Отныне рейх – страна рабочих, а не бюргеров и капиталистов, раз у руля Национал-социалистическая рабочая партия.

Делаю знак добавить пива, сам рискую высунуться на улицу. Соотечественник бредёт за мной как на привязи вокруг квартала. Если нас пасут, то воистину гениально. Я не обнаруживаю хвоста и возвращаюсь к пиву за дубовый стол, Боря присоединяется через минуту.

– Какое дело привело вас в Берлин?

Он морщится при звуках языка Гейне. Мычит нечто невразумительное. Понять-то можно, с грехом пополам, но произношение… И что, болтать с ним по-русски в столице страны, где в каждой газете полно проклятий в адрес русских жидов-комиссаров?

Молча глотаем пенистое бархатное, я практически не чувствую вкуса. Кинув купюру хозяину, шагаю в укромную часть пивной. Боря явно заинтригован, что мы не остались в местах уединения, а попали в задний дворик.

Там ему в пузо втыкается предмет, прикрытый полой суконной куртки.

– Кто тебя прислал? Тихо! Отвечай шёпотом.

Мы стоим в узком простенке, очень близко. То ли подпившая парочка, что цепляется друг за дружку в поиске опоры, то ли мужчины-любовники, преследуемые за необычные наклонности и в Германии, и в СССР.

– Кто тебя прислал?

– Слуцкий… Начальник ИНО ГУГБ. Он лично тебя ведёт.

– Пароль?

– Так нет никакого пароля.

– Мой оперативный псевдоним?

– Не знаю… Позывной тебе дают Парис.

Я молчу, по-прежнему раздираемый сомнениями, почему мне подкинули этого пентюха.

– Ну… В общем… Приехать должен был не я… Кто-то из разведшколы, кого знаешь лично.

– Так какого хрена тебя послали?

– Арестованы они…

Вся группа?! Твою мать!

– Неужели провал… Где? Во Франции? В Польше? Ну!

Его медлительность, бесившая в спецшколе, сейчас просто выводит из себя. Если бы прижимал к его брюху ствол, а не ключ от квартиры, быть может, надавил бы на спуск. Это ходячее недоразумение отчислили как негодного к оперативной работе. Если наши провалились, не по вине ли такого агента-недоучки?

– Не-а… В Москве. Как иностранные шпионы и враги народа. Меня одного не тронули.

Чувствую себя, словно на корабле в шторм. Качает. Вижу ведь – Борька не врёт. Он простой и прямой, его непременно расколет гестапо на первом же допросе. В час по чайной ложке выколупываю из бестолочи подробности того, что творится на Родине в тридцать седьмом. Арестован нарком связи, он же бывший нарком внутренних дел Генрих Ягода. Обвинений целый букет: контрреволюционная деятельность, шпионаж в пользу разведки капиталистической страны, саботаж. Боря не знает подробности, только слухи и написанное в газете. Арестованы многие. Вот почему вместо человека из моего выпуска отправлен экс-курсант с минимальной подготовкой. Зато узнаваемый в лицо.

– Меня тоже… Отзывают?

– Не-а. Только объясни… Почему ты сбежал в Германию и долго не выходил на связь?

То есть меня подозревают в двурушничестве не только в абвере, но и наши. Оттого столько висели на хвосте, проверяли – не пасут ли немцы.

– Дружки Мюллера не отходили ни на шаг. Дёрнулся бы – мигом получил пулю.

– Не доверяли…

– Ещё бы! Месяц по прибытии из меня душу вытрясали, колись, мол, парень с Лубянки.

– Фашисты, бля, – сочувствует Боря. – Чего ж не отписался сразу? Адреса, что на всякий пожарный, мы все знаем.

– Из учебного лагеря абвера это несколько неловко. Пойми, там каждую минуту под наблюдением.

– Ага… Мне-то ясно. Но в Москве ща все нервные, подозрительные. Второй вопрос. Мне как доложить: ты… это… Мюллера вербовал?

– Какое там! Он на подъёме, в восторге от происходящего. Если подкачу с вербовочным предложением, меня даже не предателем – психом сочтёт! – вижу его растерянность и понимаю, что сгоряча несу полную ерунду. Связному это знать не нужно. Упрощаю донесение: – Отставить. Скажешь просто, что не удалось.

– Ну, короче, старое задание с Мюллером отменяется. Будешь спящий агент. Если только что особо важное узнаешь, выходи на связь.

Я ловлю себя на том, что машинально продолжаю тискать одежду собеседника и пихать ключом в пупок. Ладони потные. Ей-богу, так не нервничал, когда меня подводили к отрытой могиле. На этом лирическая сторона свидания заканчивается. Коллега снабжает меня адресами и условными сигналами связи.