Страница 19 из 20
Около двух десятков коек, на которых лежали, полулежали и сидели новоселы того и другого пола. Некоторые стояли. Был полный кворум (на зависть многим собраниям). Не было только одного жителя, который, презрев честь свою и славу, испарился накануне. Но отсутствие его нельзя было считать временным. Как видно, ему предстояла длинная дорога, и он для удобства в пути прихватил с собой постельные принадлежности. Точно никто не знает, может быть он захватил их просто на память.
Новоселы народ молодой. Жарой их не убьешь. Хотя был полдень, беседа лилась рекой, оживляясь спорами. Сообщение коменданта о желании поселить нас в их палатку не вызвало энтузиазма. Был выражен всеобщий протест. Никто не был пленен перспективой любоваться на ленинградских художников. Смущал факт появления в многосемейной палатке трех мужчин-одиночек. Мы были категорически отвергнуты, и поняли это без слов и слёз. С узко личной темой было покончено.
Разговор перешел на общественную.
К нам был обращен клич: «Изобразите, как мы живем! Сто начальников, а толку нет! Порядка нет!»
В пику им комендант заметила, что «дядя» работать не будет в то время, как все целый день сидят в палатках.
«А чего нам работать? Да я лучше буду лежать весь день на спине, задрав ноги, да в потолок плевать, чем за 4 рубля ишачить! Как приехали, за полтора месяца ни копейки не получили, все подъемные проели. За какого черта я работать буду?!»
Этот монолог вырвался из уст плотной девки с черными волосами и был встречен гулом одобрения.
Мысль дальше развил высокий светловолосый парень, стоявший с ней рядом. С розово-коричневого лица с выгоревшими бровями дерзко смотрели светло-голубые глаза.
«Разве мы не знаем, что вы рисовать будете? Да вам и не разрешат рисовать то, что есть!»
Затем он прямо предложил тему:
«Нарисуйте, как директор к нам приходил и пугал: „Всем вам дорога одна – в трудовые лагеря“. Он тюрьму хочет устроить!»
Мы вышли из палатки. «Поживете, еще не то увидите. Целый лагерь народа, а все по палаткам сидят! Начальство никого не может определить на работу. Никакого порядка нет», – закончила комендант, в сердцах махнув рукой. По всему было видно, что она страдает от такого зрелища.
Увы, мы были на стороне новоселов, отказавшихся работать без оплаты. И это в то время, когда народ слушает радио, читает в газетах о жизни на целине, о героических образах целинников, а тут вдруг находятся какие-то саботажники. А где же их сознательность? Ведь мы инженеры человеческих душ! Мы должны были бы их образумить!
Нам осталось утешать себя лишь тем, что мы сами сознаем свою испорченность и что еще есть возможность исправиться. Не надо только отчаиваться!
Только что мы испытали чувство отверженности, как вдруг на нас свалилась удача: добрая комендантша выдала нам отдельную четырехместную палатку.
Ура!!! И еще раз Ура!!!
Вооружились лопатками. Нарезали плитками землю. Землю, скрепленную вековой травой! Нарубили колышки, поставили палатку, обложили ее дерном. Поставили в ней три кровати, на которые положили чистые новенькие матрацы (старые добрая комендантша нам не дала из опасения, что на членов ЛОСХа врасплох набросятся проживающие в них одичавшие голодные паразиты). Постелили чистые простыни, положили подушки и накрыли байковыми одеялами.
Устроились блестяще! Идеально!
И вот настало первое утро на целинной земле. Раскрыли глаза. Бодрость необыкновенная. Приятно проснуться вместе с парой хороших друзей в новых местах.
«Жизнь хороша», – кричат печёнки, селезенки и прочие потроха! «Ура!» Все прекрасно и удивительно! Чуден свежий утренний воздух степей! Прекрасна солоноватая, без запаха хлора, колодезная вода! Чудно светящее с ясного неба Солнце! Замечательно тайной несвершившихся событий будущее!
Но стоп!
Кажется, мы увлеклись. Так можно израсходовать все восклицательные знаки! А что мы будем делать дальше? Неужели придется довольствоваться лишь вопросительными и многоточиями? Что же тогда получится? Что было бы, если вдруг сократить количество восклицаний по радио и в печати? Что произошло бы, если вместо них поставить знаки вопроса? Или кое-где многоточия?
Что было бы???
Что бы ни было, у нас все впереди. Солнышко ласково подогревает. Жмуримся, как три кота, хотя усы одни на всех. Но это нас не угнетает. Не так просто испортить нам настроение!..
С большим огорчением я смиряюсь с тем, что на этом дневник обрывается. По существу, это лишь вступление к несостоявшемуся описанию нашей двухмесячной жизни на земле «Золотой нивы».
И все-таки, в нем много сказано, можно даже сказать – основное сказано. Это не только живой репортаж о фактах самих по себе, но также репортаж об отношении к этим фактам, в котором сконцентрировано Время. Отношение к фактам для портрета Времени значит никак не меньше, чем факты.
Радостное, бурное восприятие мира, переполняющее молодой организм, романтизм и иронический скептицизм – всё сливалось в единое целое. Романтизм не говорил о потребности ухода от серости жизни, а ирония и скептицизм не убивали способности к безоглядной радости.
Этот период в чисто человеческом плане для меня незабываем. Никогда впоследствии не вернется время такой безмятежной радости от общения с жизнью, такой незамутненной веры в товарищество.
В то время у нас еще не было расхождения в тех творческих задачах, которые мы ставили перед собой. Это было в полном смысле слова академическое реалистическое искусство с периодическими порывами, когда это подсказывал характер изображаемого пейзажа, в сторону раскрепощенного мазка с явными отзвуками импрессионизма, особенно живописи К. Коровина. При этом какие-либо отклонения от анатомической правильности в изображении лица или фигуры человека совершенно исключались.
Мы написали немало этюдов фактически репортажного характера, которые могли служить материалом для будущих картин. Но эти картины не родились. Писать что-то выдуманное, приукрашенное не хотелось, а сцена в палатке, которую я описал выше, не рождала вдохновения. Самое большее, что возникло в результате – несколько неплохих этюдов.
Сейчас, вспоминая о картинах Павла Кузнецова, рожденных в Средней Азии, полных таинственной созерцательности, я думаю о той упрощенности задачи, с которой мы приехали в бескрайние просторы степей. Об искусстве П. Кузнецова мы попросту не знали, его работ не было в экспозиции музеев в те годы, да и палатка новоселов «Золотой нивы» не могла дать импульсы для тех духовных состояний, в которые погружался этот замечательный художник.
То, что мы делали, было, по сути дела, продолжением летней практики студентов института, выехавших на природу в новые места.
Между тем, погода стала портиться, похолодало, дул ветер, неслись серые тучи, освещение менялось ежеминутно.
Гуляев уже в середине августа уехал в Ленинград, а мы с Борисом Харченко решили, что нелепо, забравшись в Азию, не побывать хотя бы в Алма-Ате и Ташкенте. Помню, с каким ликованием набросились мы на помидоры (продаваемые на каждом полустанке), которые, чем дальше на юг, становились все крупнее и при разламывании (не разрезании, а разламывании!) серебрились от избытка сахара. Потребность в зелени образовалась огромная, так как в столовой «Золотой нивы» ее совсем не было.
Пробыв сутки в Алма-Ате, мы уже в поезде на Ташкент решили: если куда нужно ехать, так это в Самарканд – настоящую Азию! Нам удалось пересесть со всеми своим рюкзаками, этюдниками, подрамниками, зонтами в поезд, идущий в Самарканд – удача сопутствовала нам.
Так мы оказались в Самарканде.
Вот это было Да!!!
Разве можно описать Самарканд сентября 1955 года? Мы очутились в средних веках. На ишачках среди поднимаемой тончайшей серебристой пыли ехали бабаи в чалмах и полосатых халатах, почти касаясь земли ногами – на базар или с базара, пронизанные сиянием ослепительного, белесого от своей яркости, солнца, пронизанные звучащей почти круглые сутки из огромных репродукторов страстной восточной музыкой, сливающейся с высоким голосом певца или певицы, возносящимся все выше и выше – к самому Солнцу – под ритмичные удары бубна.