Страница 16 из 20
Опыт собраний в ЛОСХе мне подсказывал, что я не получу выступления, и наши предложения не будут услышаны делегатами съезда, если немедленно не предпринять какие-то меры. Но какие? Я должен во что бы то ни стало довести дело до конца! Но как?
В этот день вёл съезд Серебряный, и я подумал о том, что ему нужно будет возвращаться в Ленинград, где придется иметь дело с бурным собранием, которое обязало делегатов добиться моего выступления. Ему нужно будет отвечать! Что тогда он скажет?! Думаю, что он понимал это.
Было ясно, что аппарат ЦК КПСС рассмотрел наши предварительно представленные письменно выступления и, по-видимому, в союзе с высокопоставленными привилегированными художниками, дал указание не давать мне слова. Бедный Иосиф Александрович, ведь он был членом партии и был у ЦК в положении бесправного подчиненного мальчика!
Основной состав нашей делегации сидел группой примерно в десятом ряду партера. Я написал на листе бумаги: «т. Серебряному. Требуем предоставить слово для выступления т. Ткаченко» и направил лист на подпись нашим делегатам.
Увенчанный подписями лист вернулся ко мне, и я встал, вышел из рядов и отнес лист на трибуну Президиума съезда, положив его перед Серебряным. Я знал, что никто, кроме меня, этого не сделает! В то время я не мог себе представить, сколь недопустимый для этого зала поступок я совершил. Для меня не существовал гипноз зала, и я действовал, как на собрании в ЛОСХе. Мне важны были только интересы дела.
Ни на одном съезде писателей, композиторов, не говоря о партийных съездах, ничего подобного никогда не происходило.
Я видел, как Серебряный советовался с кем-то, сидящим рядом, и, очевидно, из опасения возникновения непредвиденного ЧП мне было предоставлено слово.
Я вышел на трибуну и прочитал весь подготовленный текст, в который после утверждения его собранием ЛОСХа было добавлено вступление, написанное мною в Москве вслед за выступлениями Коненкова и Шепилова. Текст включал в себя неизбежные для того времени обороты речи, но главное – наши предложения с соответствующей аргументацией.
Я прочитал всё, страницу за страницей – до конца, не обращая внимания на лихорадочно вспыхивающие внутри трибуны лампочки, сигнализирующие о конце регламента моего времени.
Неоднократные аплодисменты, раздававшиеся по ходу моего выступления, красноречиво говорили о полной поддержке съездом наших мыслей.
Я был счастлив, что мне удалось прорваться сквозь препятствия и выступить. Прорываться вопреки воле «начальства» уже стало моей участью, и эти победы в борьбе приносили мне большую радость.
В перерыве между заседаниями ко мне подходили с радостными улыбками члены нашей делегации, а потом нашли меня и корреспонденты нескольких газет, выражая большой интерес к нашим предложениям, обещая написать о них сообщения.
Во время прохождения съезда газета «Советская культура» печатала процеженный сквозь редакторское сито дневник его заседаний, в котором с разной степенью полноты приводились выступления делегатов.
На следующий день я нашел в газете сообщение и о моем выступлении: «т. Ткаченко (Ленинград) – Мы благодарим Совет Министров СССР за его решение от 20 сентября 1956 года „О мерах помощи союзу советских художников“».
И это всё!
Никакого упоминания о наших предложениях. Редактор из аппарата ЦК КПСС поработал добросовестно. Никаких обещанных корреспондентами статей – ни в каких газетах!
Несоответствие объема и смысла моего выступления сообщению в газете было столь разительно, что вызвало у нас не возмущение, а хохот: мы и до этого знали, чего стоит «газетная правда». Все это еще раз подчеркнуло, как не хотели моего выступления «наверху», и то, что удалось с трибуны съезда всё же обнародовать наши мысли, было победой. Чем больше препятствий, тем слаще победа!
Мои дальнейшие мысли были сосредоточены на дне, когда будет утверждаться резолюция съезда. Я был уверен, что постараются выхолостить наши предложения, и потому необходимо добиться поправок и дополнений к проекту резолюции, который будет предложен съезду.
Когда наступил этот момент, я заранее вышел к трибуне съезда и стал около нее, предвидя, что обычным путем слова не получу. Увидев меня у трибуны, сидящие в зале делегаты решили, что так положено, и начали пристраиваться за мной. Образовалась целая очередь желающих внести дополнения.
Можно представить себе чувства возмущения и недоумения, которые охватили сотрудников партаппарата и «компетентных» органов! Такое самоуправство не совмещалось в их сознании со «священно»-историческим духом зала, в стенах которого происходили партийные съезды, определявшие судьбы страны и людей.
Они помнили, как еще совсем недавно в этом самом зале, с этой самой трибуны выступал, неторопливо, с грузинским акцентом произнося русские слова, невысокий, рябой, сухорукий тиран, внутри которого постоянно клокотало черное пожирающее его пламя, ненасыщаемое никаким количеством человеческих жертв, тиран, который вызывал непонятный трепет даже у Уинстона Черчилля (по его собственному признанию), тиран, вызывавший восторженное обожание у раболепной части народа, называемого «советским», и чувство бессильного ужаса и ненависти у родственников миллионов репрессированных людей. Из какой черной бездны он всплыл на поверхность в самый короткий тусклый день, в самую длинную черную ночь 21 декабря 1879 года?
Разве эта незатейливая картинка со стайкой художников, самовольно вышедших к трибуне Большого Кремлевского дворца, не была, при всей своей простоте, ярчайшим свидетельством происходящих перемен в сознании людей, пробужденных исторической речью Хрущева на 20 съезде КПСС, до конца не представлявшего всех последствий своих слов, вписавших его имя в Скрижали Истории?
Прогнать художников от трибуны было уже невозможно. Это было бы публичным скандалом! Это противоречило бы традиции подавать съезды как свидетельство единства партии и народа, партии и интеллигенции. Оставалось лишь примириться со свершившимся фактом.
Я внес свои уточнения в проект резолюции съезда – так же, как и все остальные делегаты. В то время я еще наивно верил, что резолюция имеет большое значение (как покажет будущее – не совсем наивно).
Впечатлений от съезда было много. Как-то раз поздно вечером я брел по Театральной площади Москвы в густом тумане и думал о моем друге Яше Пастернаке, таком славном, с широкой улыбкой на простодушном лице. Мои чувства и мысли расплывались, перетекая друг в друга в какой-то полуосознаваемой неопределенности. Мне хотелось побыть с ним вместе, посидеть, поговорить, поделиться радостью, переполнявшими меня чувствами.
Внезапно я почувствовал, что на кого-то налетаю, и, подняв глаза, вдруг увидел перед собою Яшу! Что это было – случай? Интересно то, что Яша рассказал, как он думал в это же время обо мне и мечтал меня встретить!
Нужно ли говорить, что мы обнялись, зашли по пути в магазин и устроили в нашем номере гостиницы маленькое застолье – без черной икры и красной рыбы – но такое теплое, хорошее! Не помню точно, кто еще с нами был тогда.
Когда я вспоминаю это время сейчас, в 1997 году, через 40 лет, я думаю о том, какими мы были увлекающимися детьми в 30 лет моих и 47 Яшиных, и как это хорошо, что прагматизм и цинизм никогда не прилипали к нам!
Со смехом вспоминали мы выступление на съезде Ярослава Сергеевича Николаева, опытного остроумного оратора, когда он, выражая общее удовлетворение отстранением от руководства А. Герасимова, произнес под хохот всего зала:
«Не то чудо из чудес, что мужик упал с небес, а то чудо из чудес – как он туда влез!»
Иронические интонации и едва уловимые движения всего его тонкого тела были при этом неподражаемы.
Говорили мы, конечно, и о главном – о результатах наших усилий по упорядочиванию творческой жизни художников, о шансах на введение ежемесячного творческого минимума. У нас были все основания считать, что наши усилия, начатые еще на знаменательном собрании ЛОСХа, пробудившем Союз, не пропали зря. Уже введение системы договоров в широком масштабе и контрактаций для молодых художников говорили об этом. Большой резонанс наших предложений на съезде, как нам казалось, нельзя будет совсем игнорировать. Забегая вперед, можно сказать о том, чего мы не могли знать тогда, а именно, о введении в конце 50-х – начале 60-х годов ежемесячного гарантированного авансирования в комбинатах Художественного фонда на основе выполнения художниками получаемых от предприятий заказов. Наличие этих заказов обеспечивалось принятым Совмином СССР решением об обязательном отчислении 2 % от доходов предприятий и колхозов «на культуру», в том числе на заказы и приобретение произведений искусства.