Сальватор

- Сир! - начал Доминик. - Этой ночью моему отцу вынесен смертный приговор.

- Знаю, сударь, и от всего сердца вам сочувствую.

- Мой отец не совершал преступлений, за которые был осужден...

- Простите, господин аббат, - перебил его Карл X, - однако господа присяжные придерживаются другого мнения.

- Ваше величество! Присяжные - живые люди и могут заблуждаться.

- Я готов согласиться с вами, господин аббат, понимая ваши сыновние чувства, но не могу принять ваши слова как аксиому: насколько правосудие может вершиться людьми, настолько оно и было совершено над вашим отцом, и сделали это господа присяжные.

- Сир! У меня есть доказательства невиновности моего отца.

- Неужели? - удивился Карл X.

- Да, ваше величество!

- Почему же вы не представили их раньше?

- Не мог.

- Что ж, сударь... поскольку, к счастью, еще есть время, давайте их мне.

- Вам, государь... - потупился аббат Доминик. - Сожалею, но это невозможно.

- Невозможно?

- Увы, да, ваше величество.

- Что же может помешать человеку заявить о невиновности осужденного, да еще если этот человек - сын, а осужденный - его родной отец?

- Мне нечего ответить вашему величеству; однако король знает: тот, кто побеждает ложь в других, кто посвящает жизнь поискам истины, где бы она ни скрывалась, словом - служитель Господа не может и не захочет солгать. Так вот, государь, пусть меня покарает десница Всевышнего, который меня видит и слышит, если я солгу: я в полный голос заявляю, припадая к стопам вашего величества, что мой отец невиновен; уверяю вас в этом от чистого сердца и клянусь, что рано или поздно представлю вашему величеству неопровержимое доказательство.

- Господин аббат! - отозвался монарх с поистине королевской добротой в голосе. - Вы говорите как сын, и я понимаю и приветствую чувства, которые вами движут, однако, если позволите, я отвечу вам как король.

- О, государь! Умоляю вас об этой милости!

- Если бы преступление, в котором обвиняют вашего отца и за которое он осужден, касалось только меня, если бы он посягал лишь на мою власть словом, если бы это было политическое преступление, покушение на государственное благополучие, оскорбление величества или даже покушение на мою жизнь и я оказался бы ранен смертельно, как мой несчастный сын был ранен Лувелем, я сделал бы то же, что и мой умирающий сын, - из уважения к вашей рясе, вашей набожности, которую я высоко ценю. И я помиловал бы вашего отца - вот что я сделал бы перед смертью.

- Ваше величество! Вы так добры!..

- Однако дело обстоит иначе. Товарищ прокурора отклонил обвинение в политическом преступлении, а вот обвинение в краже, похищении детей и убийстве...

- Сир! Ваше величество!

- Я знаю, как больно слышать такое. Но раз уж я отказываю, я должен хотя бы объяснить причины своего отказа...

Обвинение в краже, в похищении детей, в убийстве снято не было. Из этого обвинения следует, что угроза нависла не над королем, не над государством, не над величеством или королевской властью - задеты интересы общества, и отмщения требует мораль.

- Если бы я мог говорить, государь!.. - заламывая руки, вскричал Доминик.

- Эти три преступления, в которых ваш отец не только обвиняется, но и осужден, - осужден, потому что есть решение присяжных, а суд присяжных, дарованный Хартией французам, это непогрешимый трибунал, - итак, эти три преступления - самые низкие, самые подлые, самые, так сказать, наказуемые: за любое из трех можно угодить на галеры.

- Ваше величество! Смилуйтесь, не произносите этого страшного слова!

- И вы хотите... Ведь вы пришли просить меня о помиловании своего отца...

Аббат Доминик пал на колени.

- Вы хотите, - продолжал король, - чтобы я, отец своим подданным, употребил свое право помилования, чем обнадежил бы преступников, вместо того чтобы отправить виновного на плаху, если бы, разумеется - к счастью, это не так, - у меня было право казнить? Вы же, господин аббат, известный заступник для тех, кто приходит к вам исповедаться; спросите же свое сердце и посмотрите, смогли ли бы вы найти для такого же большого преступника, коим является ваш отец, другие слова, нежели те, что продиктованы мне свыше: я прошу Божьего милосердия для мертвого, но обязан свершить справедливость и наказать живого.

- Государь! - вскрикнул аббат, позабыв о вежливости и официальном этикете, за которым строго следил потомок Людовика ХГУ. - Не следует заблуждаться: сейчас не сын с вами говорит, не сын просит за своего отца, не сын взывает к вашему милосердию, а честный человек, который, зная, что другой человек невиновен, вопиет: "Уже не в первый раз людское правосудие совершает ошибку, ваше величество!" Сир! Вспомните Каласа, Лабара, Лезюрка! Людовик Пятнадцатый, ваш августейший предок, сказал, что отдал бы одну из своих провинций за то, чтобы в период его правления Калас не был казнен. Государь! Сами того не зная, вы допустите, чтобы топор пал на шею невиновного; именем Бога живого, сир, говорю вам: виновный будет спасен, а умрет невиновный!

- В таком случае, сударь, - взволнованно произнес король, - говорите! Говорите же! Если вы знаете имя виновного, назовите его; в противном случае, бездушный сын, вы - палач и отцеубийца!.. Ну, говорите, сударь! Говорите! Это не только ваше право, но и обязанность.

- Сир! Долг повелевает мне молчать, - возразил аббат, и на его глаза впервые за все время навернулись слезы.

- Если так, господин аббат, - продолжал король, наблюдавший результат, не понимая причины, - если так, позвольте мне подчиниться приговору, вынесенному господами присяжными.

Он начинал чувствовать себя оскорбленным тем, что ему представлялось упрямством со стороны монаха, и знаком дал понять аббату, что аудиенция окончена.

Но несмотря на властный жест короля, Доминик не послушался, он лишь встал и почтительно, но твердо произнес:

- Государь! Вы ошиблись: я не прошу или, вернее, уже не прошу о помиловании отца.

- Чего же вы просите?

- Ваше величество! Прошу вас об отсрочке!

- Об отсрочке?

- Да, государь.

- На сколько дней?

Доминик задумался, потом проговорил:

- Пятьдесят.

- По закону осужденному положено три дня на кассацию, а на обжалование - сорок дней.