Страница 4 из 8
Источники
Бернард – человек Библии. Можно ли назвать его экзегетом? Да, в том смысле, что он постоянно толкует Священное Писание. Но и это он делает по-своему, как никто другой. Он обладает точным, глубоким, полным знанием священного текста, который им усвоен настолько, что стал неотъемлемой частью его психологии; он обращается к нему даже тогда, когда не цитирует прямо; вероятно, иногда и не думая об этом. Его словарь – словарь по большей части библейский. Его стиль изобилует словами и фразами из латинской Библии, особенно из четырех Евангелий, посланий святого Павла (прежде всего, Послания к Римлянам), Псалтири и Песни Песней. Многие его страницы – не более чем мозаики, составленные из библейских отрывков, тщательно отобранных, сопоставленных, связанных друг с другом и друг другом разъясняемых. Каждое слово обычно используется с тем же оттенком смысла, что и в своем первоначальном контексте, и поставлено так, что не создает никакой дисгармонии. Бернард создает не простую «цепочку» из последовательно связанных текстов; прием, который он предпочитает, больше похож на антологию, где отрывки из разных книг включаются в тщательно продуманное и построенное целое: как, например, Песнь Богородицы (Magnificat) и другие песни в начале Евангелия от Луки. Столь близкое знакомство с Писанием позволяет предполагать, что Бернард читал его постоянно. Вряд ли ему удалось бы обрести такое чувство Библии без постоянного ее чтения. И все же, каким бы парадоксальным это ни казалось, стоит задаться вопросом, воспринимает ли он Библию прежде всего как книгу. Он часто цитирует ее, но отнюдь не по самому распространенному в то время тексту Вульгаты, а по тексту, который находит у Отцов Церкви, и особенно – в литургии. По всей видимости, те части Литургии часов, которые пелись – респонсорий и гимны, даже больше, чем предназначенные для пения части Мессы, – прочно запечатлелись в его памяти. Он воспринимает Библию из Предания. Для него она – слово Божие, живое и живущее в Церкви; часть религиозной культуры, все истоки которой нераздельны, а проявления образуют гармоничное единство.
Он переживает Библию как опыт, как средство сопричастности искуплению человечества, спасенного во Христе. По любви Своей Бог говорил устами пророков, затем устами Воплощенного Слова, и наконец, устами апостолов. Для Бернарда богодухновенность есть не что иное, как непосредственное действие Бога во Христе и в истории, которая прообразовала Его, а затем несла Его Весть. Поэтому, толкуя Библию, он нередко поддавался соблазну повсюду видеть в Ветхом Завете Христа, Которого являет Новый Завет, недостаточно принимая во внимание долгий путь Бога к Своему народу. Можно сказать, что экзегетические толкования Бернарда слишком буквальны. Однако – и в этом его заслуга – он никогда не терял из виду того факта, что спасению присуща своего рода динамика. Он мог не знать хронологических данных, которые теперь нам известны; но, по крайней мере, приводя примеры или аргументы, он всегда старается цитировать тексты и факты в том порядке, в котором они следуют друг за другом. Одна из его любимых тем – созвучие между двумя Заветами. Всякий раз, когда представляется случай, он стремится показать этот переход от образов к истине, от пророчеств – к исполнению, от тени – к свету. Все ведет к Христу и к Духу, Которого Он изливает на Свою Церковь. Представления Бернарда обо всем этом никак нельзя назвать абстрактными, и именно поэтому трудно выделить у него какое-то особое понятие богодухновенности. Трудно, но возможно, и тогда становится видно, что для него богодухновенность ничем не отличается от мистического опыта, о котором он знает явно не понаслышке. Вероятно, у него есть опасность некоторого субъективизма, он может смешивать личные дарования с харизмами, которые даются ради всей Церкви и которые она признает подлинными. Но, по крайней мере, мы понимаем, что для Бернарда Священное Писание – предмет не столько изучения, сколько молитвы: нужно «восчувствовать», «вкусить», как благ Господь. Бернард охотно использует слова, передающие духовные ощущения. Ибо если милость Божия есть начало Откровения, она должна быть и его завершением. Все сходится к любви, и эта сверхъестественная отзывчивость ведет к согласию: Слово Божие взывает к общению, оно ожидает отклика, ответа, которым станет слово человека.
Роль поэта в Церкви именно в том, чтобы настолько внутренне усвоить, сделать своими слова Бога, чтобы возвратить их Ему совершенно естественно, свободно ими изъясняясь. Бернард с любовью отдается этой своеобразной игре. Приемы, с помощью которых он говорит о Библии, невероятно разнообразны: то он пытается исчерпать все значения одного слова, то сосредотачивается на его этимологии; то группирует вокруг одного ключевого слова, становящегося чем-то вроде главной темы, выражения, которые его оттеняют и ярче проясняют его смысл; в другом месте он изменяет букву или слог: меняет claritas на caritas; или же переходит от одного слова к сходному: от aemulemur к epulemur, так что идея праздника оказывается следствием идеи любви и милости. Он включает одну библейскую фразу в другую, изменяет цитату, но так, что ее вполне можно узнать. Время от времени, чтобы удивить, он позволяет себе намеренно изменить смысл или же ставит какой-то стих в контекст, отличный от его собственного, чем придает ему смысл, почти противоположный первоначальному и этим достигает совершенно неожиданного действия. Все искусно продумано; ничто не произвольно. Разумеется, здесь есть некая изощренность, но она не исключает непринужденности. Иногда начинаешь догадываться, как функционирует «психика», которую можно было бы назвать библейской: одно слово или даже один звук словно окликает душу издалека, пробуждает в памяти фразу, в которой находится и которая будет вскоре процитирована в подходящем контексте. Но использование всего этого библейского языка подчиняется определенным правилам и соответствует определенным требованиям. Бернард обладает своего рода библейской логикой, переплетающейся с библейской риторикой и библейской поэзией, и результат этого союза чаще всего оказывается удачным. Бернард блестяще владеет и другими стилями, но полнее всего раскрывается в библейском. Именно здесь он больше всего является самим собой.
Чем же вызвано это желание «изъясняться Библией»? Может быть, это просто развлечение образованного человека? Да и достойно ли так обращаться со Словом Божиим? Следует помнить, что в монашеской культуре Средневековья общение с Библией было общением с Самим Христом. Использование библейского языка было отнюдь не стилистическим приемом; это был способ продлить богообщение, совершавшееся в момент чтения и слушания Священного Писания или молитвы над ним. Библейская «игра» вовсе не означает, что человеку безразличен истинный смыл слов; она предполагает, что он, насколько возможно, его знает. Человек не ставит себя ни вне Писания, ни над ним. Он пребывает внутри. Библия же говорит не о каких-то объективных или внешних человеку вещах; она говорит христианину о том, чем он живет, о том, что есть самого сокровенного в нем самом. Читая Писание, каждый член Церкви может удостовериться на себе в том, что истинно для всего искупленного народа. Вера и усердие позволяют открыть в Библии нечто иное и гораздо большее, чем историческая и филологическая экзегеза. Они позволяют вступить в общение с Богом. Это Его человек постигает и достигает через посредство Священного Писания; в Его присутствии черпает бесконечное благоговение к словам, которые были написаны по Его наитию, пользуясь ими с сыновней свободой. Все то, что пишется ради хвалы Богу, становится новой песнью, поэтическим творением; внутренний человек ликует, воодушевлен и все, что он говорит, – это песнь любви, вдохновленная Духом: сarmen Spiritus.
Библия Бернарда была той Библией, которую Церковь использовала для богослужений. У него цитаты из Писания сопровождаются литургическими реминисценциями. Когда же речь идет о тайне, которая празднуется в тот или иной день литургического года, именно литургия задает тон и направление его толкованию. Можно сказать, что в проповедях Бернарда всегда есть «библейский фундамент» – та масса библейских текстов, которая представляет собой нечто вроде «изначальной материи» для его размышлений, – и «литургический задний план» – образ мыслей и восприятия, создающий атмосферу, климат, общий колорит его мысли и речи. Нетрудно догадаться, что при таких условиях почти невозможно перевести страницу Бернарда, не потеряв этих удивительных оттенков, этого тончайшего вкуса, который создается литургической и библейской латынью. Чтобы их сохранить, понадобилось бы не только точно передать мысли, но и суметь вызвать у читателя тысячи слуховых и душевных отзвуков и ассоциаций, а для этого нужно, чтобы он был столь же близко знаком с литургией. Перевод неизбежно обедняет текст Бернарда; но удивительно, что, несмотря на это, в нем остается достаточно богатств, чтобы нести радость и свет.