Страница 116 из 131
Хитрец, о котором сразу же после кончины начали слагать песни, хотел было рвануть к Лете, попить водички перед аудиенцией у царя, да Гермес-Психопомп не позволил.
Красок на лице у Гермеса было ненамного больше чем у Сизифа: явившись ко мне, он с порога заявил, что приказ есть приказ, весть он передаст, а дальше мне решать – куда вестника приложить двузубцем. Мол, со всеми попрощался, Пана на прощание и того облобызал… так вот, Владыка, насчет Сизифа…
Когда Владыка выслушал молча и без приказов отдать гонца Церберу – Гермес чуть с крыльев своих сандалий не свалился. Недоверчиво впитал глазами мой ответ:
– Хорошо. Передай Громовержцу – Сизифа покарают в соответствии с его желанием.
Отправляясь за тенью дерзкого царя, Психопомп всё оглядывался – словно ожидал, что я опомнюсь и пошлю ему двузубец в спину на манер копья.
Потом мы стояли у каменистого холма возле самой дороги, разделяющей асфоделевые поля утешения и Поля Мук. Я – опирающийся на двузубец – и Сизиф, который не казался больше бесплотной тенью.
Такова уж особенность этого места: мертвые здесь сохраняют нечто подобное телу, что можно было бы истязать. И царь Эфиры, едва ступив на Поля Мук, приобрел с виду плотность, яркость: проступили тронутые сединой волосы на руках и груди, цвет обрел праздничный бирюзовый хитон с богатыми фибулами, отчетливо стали видны бисеринки пота на лбу…
Между нами лежал валун – грубо отесанный, шершавый и грозный, дышащий гранитной неумолимостью. Кара, которую, согласно воле Зевса, нужно было катить на вершину холма – чтобы она у самой вершины обрывалась, глушила своим грохотом и катилась вспять.
Забавное напоминание мне – если я вдруг захочу подняться на одну знакомую гору.
Гермес, проследив за тем, чтобы приговор был оглашен должной грозности тоном, отступил – решил не искушать судьбу.
Сизиф ухмылялся.
Был бледнее тени и нещадно потел – но ухмылялся.
Пинал свою кару ногой – с очевидным удовольствием, ощущая маленькие порции боли – иллюзию жизни. Смотрел мне в глаза, отбросив всякое притворство – нагло без тени почтения, вызывающе.
– И что, Аид? Что мне делать? Может, мне взять этот камень и катить его к вершине, а? День катить, два, кишки себе надрывать, потом истекать – а он, значит, потом вниз катиться будет? Изматывать себя бессмысленным трудом, а? Хороша кара! Только что-то не хочется.
И оскалил зубы – настолько реальные, что любому их захочется кулаком пересчитать.
– Ты…
– Смеешь? А-а-а, смею! Ну, и что ты, Подземный Владыка, – прикажешь мне? Попросишь? Кару заменишь? Нет, это вот вряд ли: твой брат Стиксом клялся, что я буду в гору этот камень катать. Вот камень, вот кара… не хочешь сменить?
Он безумен.
Нет, не Сизиф.
Гермес, который мне не обронил ни слова о клятве Зевса, но зато проболтался по пути Сизифу.
Безумен Зевс – он что же, решил подставить мне незащищенную спину? Клятва водами Стикса!
Мне достаточно заменить кару другой – и холодные воды захлестнут Громовержца прямо на Олимпе, на пиру, на троне или в объятиях у очередной любовницы.
Слово, только одно слово… ледяной сон и изгнание, и он никогда больше не сможет сесть на престол, Посейдон и остальные не позволят, и с этой стороны моему миру ничто не будет грозить, и он заплатит…
– За что? – сочувственно прошептала Ананка из-за плеч. – За то, что спал с Персефоной до тебя? За то, что взял ее у Коцита? За то, что у нее от него было двое детей? Невидимка, неужели ты сам начинаешь в это верить?!
Сизиф скалился мне в лицо – ощер у него был не хуже чем у Гелло.
– Чего ж ты ждешь, Владыка, а? Это же – слово, только слово! Или так брата любишь, да нет, не верю… Ведь это же такой шанс!
С некоторых пор я привык не доверять шансам. Громовержец умен, он не стал бы клясться Стиксом, понимая, к чему это может привести. Может статься, он решил просто испытать – насколько я слаб, насколько готов выполнять его приказы…
– Это легко проверить, невидимка, – напомнила Судьба. – Спросить Ириду… или меня. Хочешь – я отвечу?
Оказывается, искушение пьянит не хуже, чем вино Диониса.
Слово, одно только слово! И на трон Зевса сядет… да какая мне разница, кто туда сядет, Посейдон, Аполлон, еще кто-нибудь? Какая разница, что на Олимпе перегрызутся за братовы молнии…
Капли пота ползли по носу дважды мертвеца, скатывались по губам, заходящимся в иступленном шепоте:
– Да тут и решать нечего! Ты же все равно не можешь меня заставить… А потом... потом решишь как угодно – ведь я же, а не кто-нибудь подарил тебе этот шанс…
Мне не везет с дарителями. Да и с подарками, которые я получаю.
Впрочем, кто сказал, что я сам не умею делать такие же подарки?
Я указал на уродливый валун, напоминающий голову Циклопа. Сказал невыразительно и тихо:
– Если когда-нибудь ты поднимешь его на вершину – я отпущу тебя в жизнь. Стикс, услышь мою клятву.
«Слышу», – сонно откликнулись недалекие, дышащие льдом воды.
И дрогнула на Олимпе чаша в руках у Ириды, проливая их холод на пол дворца.
А по лицу Сизифа текли потоки такой же холодной, только соленой влаги. Взгляд метался загнанным зверем – на валун, на меня, к вершине горы…
Дергалось лицо, и губы больше не обнажали зубов – тряслись, словно он знал, на что его обрекли. Подрагивала грудь от мелких, судорожных вздохов.
Из зрачков просилась на волю незадушенная надежда, безумное: «А если все же…»
И валун под этим пожирающим взглядом, казалось, сам готов взлететь на вершину.
Покидая Поля Мук, я услышал тяжкий звук сдвигаемого с места камня, а потом, очень скоро – скрип его скольжения по каменистой поверхности холма.
Я вернулся к каре Сизифа через несколько дней. Навестил, не снимая шлема. Царь Эфиры, напрягая жилы и выворачиваясь наизнанку от тяжести груза, волок свою участь к вершине. Лицо у него было пурпурнее плащей басилевсов, руки и ноги исцарапаны, нарядный хитон превратился в однородно-бурого цвета рванину, кое-как прикрывающую срам. Сизиф сипел, рычал, шипел проклятия, из последнего дыхания понося богов, но даже не останавливался, чтобы дать себе отдых.
Он уже приноровился к изнурительной работе, и я постоял до того момента, как валун заколебался в пяди от последней черты – вершины холма. Казалось – вот-вот, и камень опустится в словно специально приготовленное для него углубление… вот он заколебался, готовый покорно преодолеть последнюю пядь… узник напряг ноги, затаил дыхание, вложил все силы в последний толчок…
А валун, качнувшись и пораздумав, с оглушительным грохотом устремился вниз. Сначала неспешно, потом все быстрее, выбивая из холма искры, оставляя отметины в местах соприкосновения с другими камнями – несся к подножию, как изголодавшийся воин к общему котлу на привале.
И пока он падал – хитрец, обманывающий богов, кричал.
Хрипло, из самого нутра, выдавливая из себя воздух, который не успел потратить на последнее усилие…
Кричал, вцеплялся в волосы, колотил по израненным острыми осколками коленям. Потом, когда валун остановился у подножия, заковылял вниз. Хромая. Размазывая по лицу слезы, пот и кровь, бормоча что-то невнятное о том, что все равно… рано или поздно… он все равно…
– Ты придумал прекрасную кару, маленький Кронид, – обдала Судьба своим дыханием затылок. – Он так надеется однажды рассмеяться тебе в лицо и покинуть твое царство, что будет вечность катить к вершине свой шанс на освобождение – и вечность этот шанс будет выворачиваться у него из рук. А ведь нет ничего более мучительного, чем когда раз за разом у тебя отнимают твой шанс. Но он никогда не остановится. Ты подарил ему надежду, а ее сложно убить окончательно, сколько бы ни прошло времени.
Сизиф дохромал до валуна, пнул его – по-настоящему, явно представляя на его месте кого-то другого. Потом вцепился заскорузлыми от пыли, крови и сукровицы пальцами в гранитные края, уперся ладонями, стронул с места…