Страница 11 из 131
Только и я сюда не за жизнью шел.
– Знаешь, – сказал я, шагая на колесницу, кони негодовали и отплевывались умершей травой. – Меня тоже называли чудовищем.
Губы той, кто дала жизнь Нике-Победе, покривились не в улыбке – с сочувствием.
– Тебя много кем называли и назовут еще, сын Крона. Но это не сделает тебя ни уроженцем подземного мира, ни тем, кто способен править здесь.
– Да. Это не сделает.
Привычные руки рванули поводья, и гривы коней черным пожаром метнулись по воздуху. Колесничий стоял крепко, незыблемо. Колесничий не оглядывался на солнечные зайчики в траве, полянки нежных фиалок, непостижимо ласковое солнце…
Колесничему было плевать, что Стикс позади него – в мирке остановленного мгновения – ухмыляется многозначительно.
Колесничий правил, не разбирая дороги – дальше, от водного дворца, от ледяных змеистых истоков, черных трещин и обомшелых скал, от серого, унылого, но живого моря, пробующего берег на вкус… вдоль лугов асфоделей, через мерцающие истоки Флегетона – дальше, дальше…
На привычный уступ – лицом встретить взгляд… мира? Подданного?
Врага.
«Да! Мы еще воюем!»
Падает на плечи с размаху тяжкая лапа жребия. Вобравшая невообразимый вес тартарских оков, и каменные своды, и базальтовый дворец, и Белую Скалу – такой ноше Атлант бы позавидовал, пальцам не удержать двузубец. А мир – мир щерится в лицо оскалом Великой Бездны, рокочет мягким смехом Эреба, журчит неистовым весельем Ахерона, полыхает флегетоновым неистовством…
«Глупец! Мальчишка! Какая война?! С кем? С тобой? А кто ты?»
Кто? Победитель Титаномахии? Бог?! Царь?! Твой Влады…
Сгустилось там, за плечами – тьмой. Стикс, Коцит, Ахерон, Лета, асфоделевые поля – свились, спутались воедино, рванулись столбом чистой мощи к своду и взгляд – оттуда, уже оттуда…
Воин в перекосившемся фаросе силится не уронить двузубец. Воину, наверное, сказали – беречь оружие своего господина. А какое там беречь, если недотепе-солдату такое и поднять-то не под силу…
Вон, плечи ссутулились, будто валун на них взвалил.
«Я… я удержу…»
Удержишь ли? – в сомнении подпрыгивают в бездне черные, гниющие куски того, кто когда-то повелевал временем. Это тебе не серп у папы стащить. Ты же и не царствовал никогда – так, на посылках у брата войну пробегал, невидимкой прошастал – так удержишь ли, невидимка?!
Кулак свился, прижался вниз: раздавить надоедливую малявку? Придушить непосильной ношей? Да ладно, зачем, пускай. Он уже и так понял, что ему тут не место. Со временем до тупоумного дойдет, что не подземным тут – не жизнь, что тут вообще никому не жизнь, нет тут жизни… что никакие победы и свершения на поверхности не сделают его здесь Владыкой.
– Верно. Не сделают. Потому что я сделаю это сам.
Загрубевшие от поводьев пальцы крепче сжались на символе власти, и мир примолк в недоумении.
Клубок болотной тины так и стоял в горле – липкий, мерзкий, с гнильцой.
Я взял своим жребием мир, в котором нельзя жить. Радоваться. Видеть солнце.
Я дурак, я не понял этого сразу, зато теперь осознал сполна – спасибо Элизиуму, созданному отцом…
Только ведь я шел сюда не затем, чтобы жить.
«Кто ты, чтобы владеть мною?» – рыкнуло раздраженно в лицо.
Ученик Таната Жестокосердного, который учил меня быть воином, – и потому мы еще повоюем.
Родник Страха – и потому не боюсь тебя.
Ученик Аты-Обмана – и потому мы с тобой поиграем в подданного и Владыку.
И я буду не подданным, как тебе такое?
Ответа не было – так, насмешливое ворчание. Вот Тартар так и не собрался убираться с плеч.
Как лег – так и остался, будто венец.
Только не на голову почему-то.
[1] Гинекей – женская половина дома.
[2] Мормо или мормолики – некая разновидность демонов женского пола, обычно причислялись к свите Гекаты. Могли менять обличье, питались кровью.
[3] «Стикс» - от греч. «чудовище»
Сказание 2. О судах и покушениях
В царстве теней – в этом обществе строгом –
Нет ни опасностей, нет ни тревог…
В. Высоцкий
Первое обычно помнится. Адамантовыми крючьями вцепляется в память. Выступает ухабами из дороги жизни: побредешь по ней вспять к горизонту – и откуда что возьмется: первый меч, первая игрушка, первый зазывный взгляд девушки, первая драка и первый выбитый зуб… Первый убитый враг.
Хочешь увидеть второе… третье… последнее! – а первое настойчиво лезет в глаза, выпячивает грудь колесом: а я важнее!
Первее…
Хотелось бы думать, что у бессмертных не так. Что у них и десятое, и тридцать седьмое – всё одинаково величественно, все помнится с равной важностью…
Но вот я смотрю в черную воду – пока что, кажется, все-таки бессмертный – и вот они встают передо мной, мои вехи.
Первый учитель – тусклые отблески на черном клинке, шелест железных крыльев: «Бездарно дерешься»…
Первое касание губ – скала в объятиях у моря, серебряные текучие пряди вперемешку с черными, жесткими: «Не останавливайся, только не останавливайся…»
Первое поражение – Полынное Поле, музыка проклятий и стонов, обожравшиеся падальщики: «Проведи меня в подземный мир. Хочу поговорить с Эребом и Нюктой».
Первый шаг навстречу самому себе – щербатые ухмылки Циклопов, пальцы скользят по холодной поверхности шлема: «Хочешь – исчезну?!»
Первый взгляд тогда – на поляне в Нисейской долине: танец, медные кудри, взлетающие в воздух: «Ты будешь моей женой…».
Первое, первое…
Как может бог ухитриться намертво потерять в отхожей яме своей памяти то, что когда-то было первым!?
Я не помню своего первого судейства.
Да и второго не помню тоже.
Холод трона вгрызался голодным псом. Зубастой пастью хватал за плечи, свирепо терзал позвоночник. Спускаясь ниже, холод становился уже не псом, а драконом.
Бешеным.
Уже давно заметил, что золота терпеть не могу. То ли с того времени, как был в обучении у Гелиоса, то ли с какого другого, но оно слепит, лезет в глаза и холодит сильнее, чем должно.
В Титаномахии я, помнится, на голых скалах дрых в одной эскомиде – плащ спалила какая-то огнедышащая гадина, а укрыться больше было нечем. И нормально дрых, хотя под скалами что-то выясняли на кулачках старик Океан и северный Борей.
В горах Нивелуса[1], где каждый выдох – причудливый гриб пара изо рта – стоял на колеснице, спал в ней же (бронза!!). Ничего, не замерз. На крайнем Севере сколько раз шастать невидимкой приходилось – лед не брал!
А только вот Зевс усаживался на свой трон – мурашки по хребту бегать начинали. У меня, потому что либо младший как-то спокойнее относится к золоту, либо ему золото не такое кусливое попадается.
Первый десяток теней я отправил на поля асфоделей, не особенно прислушиваясь к жребию. Даже за свитой не следил, потому что полностью был занят вопросом: что делать с троном и с Гефестом, который эту золотую дрянь отковал? Хотелось бы, конечно, привязать одно к другому, да и отправить на Олимп, а лучше в Тартар запихать навеки, но ведь Гефест сейчас дворец Судейств отстраивает (отсюда слышно). И вообще, царям пристало – чтобы побольше роскоши: вон, на стенах мозаику из драгоценных камней скоро закончат, рубиновый дракон щурится изумрудным глазом – ага, напоминает…
Царю не пристало ерзать на троне – щурится. А что у царя к этому трону все скоро примерзнет, и он начинает уже понимать муки Геры, пойманной подарком Гефеста, – это дракону наплевать.
Оркус тянет еще один жребий. Божок лживых клятв проникся не на шутку: каждый раз с душераздирающим скрежетом сдвигает крышку с золотого сосуда Мойр, окунает ладонь – и полным торжественности жестом протягивает мне еще одну спутанную, пресеченную нить. Семнадцатый… восемнадцатый? Сбился. Тень плывет от входа так, будто и правда плыть приходится, да еще против течения… ногами шевелить бесплотными не пробовала?! Отправить сволочь на Поля Мук за медлительность. И на ледяной трон – на пару сотен лет.