Ермак

Ермак строго взглянул на озорное лицо станичницы:

— Девке с казаком не по пути! Вертай назад!

Клава обожгла взглядом атамана и схватила брата за руку:

— Упроси, Иванишка!

— Не можно, по донскому закону. Иди к Василисе, ухваты по вас соскучились.

Девка сердито изогнула темные брови, бросила с вызовом:

— Нелюдимы… Скопцы…

— Ах ты… — озлился Кольцо и сжал кулак. — Я те отхлещу!

Клава закусила губу, глаза ее дерзко вспыхнули.

— А ты и рад! — усмехнулась она в лицо Ермаку, увидя, что он улыбнулся. Атаман посуровел: — Казачья воля не терпит женской слабости. Вот и раскинь умом, синеглазая, — веско ответил он.

Шелестя кустами, атаманы ушли к стругам, а Клава все стояла и думала: «И чем я ему не по душе? Неужто и верно, Василиса околдовала его… И что только хорошего он нашел в этой веретенной бабе, в корове?» — казачка гневно сдвинула брови, и на густых ресницах ее заблестели слезы. Она стряхнула их, выпрямилась и пошла к стану.

Синий дым костров растаял, и в стане наступила глубокая тишина. Клава присела на камень и вгляделась в речную даль. На зеленом изгибе Волги показалось суденышко с распущенными парусами. Дул полуденный ветер, но его не хватало, чтобы осилить могучее течение. По берегу стайкой тащили бечеву бурлаки. Издалека, как тяжкий стон, доносилась их песня… Скорее угадать, чем услышать, можно было ее слова:

Ох, матушка-Волга,

Широка и долга!

Укачала, уваляла,

У нас силушки не стало,

О-ох!

Лицо Клавы затуманилось. Она обернулась и увидела, как на ертаульный челн проворно прыгнули братец Ивашка с пятью удальцами, оттолкнулись и быстро пошли в стремнину. За ними, пока держась у берега, таясь в зеленой тени, поплыли другие струги. На одном стоит Ермак, широко расставив ноги, настороженный и властный. Близко к атаману сидит Брязга. «Провора-казак, и мастер на сердечные слова, улестит любую. Нет, не он мне надобен! Такого подомну и будет под пяткой. Эх, Ерм-а-ак!» — с грустью вздохнула Клава. Тряхнула головой и, поднявшись с камня, побрела по стану. У шалаша Василиса в синем сарафане могучими руками чистила рыбу. Работала она споро, ладно, — из-под острого ножа так и сыпалась серебристыми блестками рыбья чешуя. Под работу тихо напевала:

Я нарву цветов, совью венок

Милу другу на головушку…

Носи, милый, да не спрашивай,

Люби меня, да не сказывай…

— Это кому же ты венок плетешь, корова? — посмотрев на Василису, насмешливо спросила Клава.

— А хошь бы и ему! — подбоченясь в крутые бедра, с вызовом ответила повольница. — Стоющий! Силен, кучеряв, такой в сладости кости сломит. Ах, милая!

Глаза девки потемнели, она сжала кулаки и, надвигаясь на соперницу, прошептала:

— Что говоришь, сатана старая…

— Я-то старая! — загораясь гневом, закричала Василиса, отбросила рыбу и выпрямилась: — Эко, глянь, что я за ягода-малина!

Темноглазая, тугая, она и впрямь выглядела в самой поре. Засмеялась так, что ослепительно блеснули ее белые, чистые зубы; бойко повернулась вправо и влево перед казачкой.

— Гляди, вон какая я пышная! Зачем ему худерьба, башенка астраханская? Любуйся! — Василиса притопнула ногой в козловом башмаке и звонко шлепнула себя ладонью.

Едкий занозистый смех соперницы перевернул сердце Клавы. В траве, у колодца, валялся тяжелый старинный топор-дроворуб, переделанный из стрелецкой секиры. Казачка рванулась к нему…

— Зарублю!..

Василиса схватила острый нож, повела злыми глазами:

— Не посмеешь. Зарежу…

Напряженно разглядывая друг друга, с минуту стояли соперницы, полные неукротимой злобы, жгучей ревности, сторожа каждое движение друг друга. Обе — стройная, розовая казачка и кареглазая, налитая силой и здоровьем повольница — были одинаково страшны.

Первой очнулась Клава. Усмехнулась криво, уронила топор и медленно пошла прочь. Облегченно вздохнув, опустила нож и Василиса.

Волга текла навстречу, могучая, веселая, играя на солнце серебристой чешуей. Вправо тянулись длинные песчаные отмели. Нижегородский купец Яндрей — толстомордый жох, провора — сидел на скамье у мурьи и поглядывал то на парус, то на бурлацкую ватагу. Глаза Яндрея — сытые, довольные — щурились от речного блеска.

Влево береговой осыпи, по раскаленному галечнику, согнувшись в три погибели и навалившись на лямочные хомуты, бурлаки тянули бечеву. Ветер стих, паруса обессиленными болтались на реях. Купец покрикивал на бурлаков:

— Эй ты, лягва болотная, шевелись бодрей!

Вел ватагу гусак, он и песню заводил:

Вы, ребята, не робейте,

Свою силу не жалейте!

Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, зеленая, сама пойдет!..

Глядя на хлопотунов, купец Яндрей самодовольно думал: «Дика земля, дикий народ, — на том жить можно. Исстари боярин да купец крепко стоят за мужицкими горбами!»

— Эй, Ермошка, жбан квасу! — крикнул он тощему унылому приказчику. Тот угодливо сбегал в камору, притащил квасу. Яндрей жадно припал к жбану. Утолив жажду, погладил живот, крякнул: «Хорошо!..»

И все ему в этот жаркий солнечный день казалось приятным. Был он здоров, силен и удачлив: ловко обменял в Кызылбашской земле пеньку, мед, меха соболиные на узорье цветное, на шелка, ковры и платки расписные, мягкие, теплые, связанные из легчайшего козлиного пуха. Верилось Яндрею в свое счастье, так и подмывало его пуститься в пляс, да жара стоит. Он щелкнул пальцами, весело взглянул на Ермошку…

А тот словно застыл на месте, лицо с редкой молчаливой бороденькой вытянулось, стало тревожным:

— Ох, господи, Молодецкий курган близится. Пронесите, святые угодники!

— Да ты что струсил? — выхваляясь своей смелостью, выкрикнул купец. — Кличь ружейников, ставь еще парус, да эй вы, дружней, робята! Ведро хмельного, торопись!

Гусак заорал ватаге:

— Слышали… Разом, эх да… — и снова завел на все тихое раздолье:

Эх ты, тетенька Настасья,

Раскачай-ка мне на счастье…

У-у, дубинушка, ухнем!

У-у, зеленая, сама пойдет!..

— Ходу! — горласто приказал купец и вдруг оторопел.

— Куда, батюшка, торопиться? — загалдели бурлаки. — Глянь-ка, станица спешит!

Гусак сбросил лямку и устало опустился на песок, за ним бросили бечеву ватажники. Яндрей подбежал к борту судна и загрозил кулаками:

— Галахи, что расселись! Шкуру спущу!.. Торопись, проскочим!

— Поздно, батюшка, — смущенно отозвался приказчик. — Становись на колени да молись Господу, может солнышко в последний раз видим…

— Да ты сдурел? Может то и не станица, а рыбаки на тоню выплыли, — запротестовал купец.

Ружейник, стоявший у борта, хмуро отозвался:

— Какие рыбаки? Не пора им. Нешто не примечаешь, хозяин, как упористо гребут. Рыбаки неторопко, покладисто идут — на весла не ложатся. Казаки спешат!

— Братики, за пищали! — завопил купец. Он смахнул шапку и закрестился часто. — Свят, свят, обереги нас, Миколка угодник. Коли уберегешь, пуд воску на свечу в обитель сдам! — он подошел к пищальникам и стал пытливо вглядываться в их отчужденные, хмурые лица. «Продадут, как Бог свят, продадут», — с опаской подумал Яндрей и позвал приказчика:

— Ермошка, кати сюда бочонок хмельного. Пей, братцы, жалую. Ничего не жалко, только обороните!

— Ты, хозяин, не лебези! — строго остановил его старшой охраны. — Вином не купишь, а биться с повольниками по уговору будем…

Яндрей со страхом взглянул вперед. Из-за солнечного плеса выбежал ертаульный струг в шесть весел. Шел он ходко в самой стремнине, а из тальника, подле речного устьица, утиной стайкой вынырнули струги. Сидели они низко в воде, и только сверкающие брызги алмазной россыпью разлетались с быстро взмахиваемых весел.