Страница 1 из 11

Дети подземелья. Слепой музыкант (сборник)

Владимир Короленко

Дети подземелья. Слепой музыкант

Предисловие от издательства

Русский писатель, публицист и общественный деятель Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) родился в Житомире в семье чиновника судебного ведомства. Его детство и юность прошли в Житомире и Ровно. Окончив гимназию, в 1871 году юноша приехал в Петербург и поступил в Технологический институт. Однако из-за недостатка средств учебу пришлось оставить, будущий писатель перебивался случайными заработками: чертежными работами, корректурой.

В 1873 году Короленко переехал в Москву и поступил в Петровскую академию на лесное отделение. Через три года за участие в студенческих волнениях он был исключен из академии и выслан из Москвы. Вплоть до Февральской революции 1917 года жизнь писателя состояла из череды арестов и ссылок.

Литературным дебютом Короленко стала газетная статья об уличном происшествии в 1878 году. Еще через год увидел свет его первый рассказ – «Эпизоды из жизни “искателя”».

С тех пор Короленко не переставал писать до самого конца жизни. Писатель большого и яркого дарования, он вошел в историю русской литературы как автор многочисленных повестей, рассказов, художественных очерков, а также как критик и публицист.

Литературное наследие Короленко велико и многообразно, однако самыми известными его произведениями стали повести «В дурном обществе» (1885), «Слепой музыкант» (1886), «Река играет» (1892).

В 1900 году Владимир Галактионович стал почетным академиком по разряду изящной словесности. Но в 1902 году он вместе с А. П. Чеховым отказался от этого звания – в знак протеста против отмены академией выборов М. Горького.

Творчество Короленко отличают страстная защита обездоленных, мотив стремления к лучшей жизни для всех, воспевание душевной стойкости, мужества и упорства, высокий гуманизм. За высокие душевные качества современники называли писателя «прекраснодушным Дон-Кихотом» и «нравственным гением».

В книгу вошли две хрестоматийные повести писателя.

«Дети подземелья» – сокращенный вариант повести «В дурном обществе» – затрагивает вечные темы дружбы, любви и добра. Дружба сына судьи и бездомного мальчишки изначально обречена на провал, но способна пробудить в душе первого искреннее сострадание к людям.

В «Слепом музыканте» победоносно звучит мотив преодоления физических и нравственных недугов. Великая сила музыки помогает слепому от рождения Петрусю найти смысл жизни.

Дети подзмемелья

Глава 1

Развалины

Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру Соню и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос как дикое деревцо в поле, – никто не окружал меня особенно заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.

Местечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено, или, проще, Княж-городок. Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду и напоминало любой из мелких городов Юго-Западного края.

Если вы подъезжаете к местечку с востока, вам прежде всего бросается в глаза тюрьма, лучшее архитектурное украшение города. Самый город раскинулся внизу над сонными, заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по отлогому шоссе, загороженному традиционной «заставой[1]». Сонный инвалид лениво поднимает шлагбаум, – и вы в городе, хотя, быть может, не замечаете этого сразу. Серые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с подслеповатыми, ушедшими в землю хатками. Далее широкая площадь зияет в разных местах темными воротами еврейских «заезжих домов»; казенные учреждения наводят уныние своими белыми стенами и казарменно-ровными линиями. Деревянный мост, перекинутый через узкую речушку, кряхтит, вздрагивая под колесами, и шатается, точно дряхлый старик. За мостом потянулась еврейская улица с магазинами, лавками, лавчонками и с навесами калачниц. Вонь, грязь, кучи ребят, ползающих в уличной пыли. Но вот еще минута – и вы уже за городом. Тихо шепчутся березы над могилами кладбища, да ветер волнует хлеба на нивах и звенит унылою, бесконечною песней в проволоках придорожного телеграфа.

Речка, через которую перекинут упомянутый мост, вытекала из пруда и впадала в другой. Таким образом, с севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды год от году мелели, зарастали зеленью, и высокие, густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Посередине одного из прудов находится остров. На острове – старый, полуразрушенный замок.

Я помню, с каким страхом я смотрел всегда на это величавое дряхлое здание. О нем ходили предания и рассказы один другого страшнее. Говорили, что остров насыпан искусственно, руками пленных турок. «На костях человеческих стоит старое замчище», – передавали старожилы, и мое детское испуганное воображение рисовало под землей тысячи турецких скелетов, поддерживающих костлявыми руками остров с его высокими пирамидальными тополями и старым замком. От этого, понятно, замок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, – так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стоял стук, и топот, и гоготанье.

А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого замка и царил над всем городом.

В западной стороне, на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно заброшенная часовня. У нее кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и вместо гулкого с высоким тоном медного колокола совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни.

Было время, когда старый замок служил даровым убежищем всякому бедняку без малейших ограничений. Все, что не находило себе места в городе, потерявшее по той или другой причине возможность платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на ночь и в непогоду, – все это тянулось на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные[2] головушки, платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора. «Живет в замке» – эта фраза стала выражением крайней степени нищеты. Старый замок радушно принимал и покрывал и временно обнищавшего писца, и сиротливых старушек, и безродных бродяг. Все эти бедняки терзали внутренности дряхлого здания, обламывая потолки и полы, топили печи, что-то варили и чем-то питались – вообще как-то поддерживали свое существование.

Однако настали дни, когда среди этого общества, ютившегося под кровом седых развалин, пошли раздоры. Тогда старый Януш, бывший некогда одним из мелких графских служащих, выхлопотал себе нечто вроде звания управляющего и приступил к преобразованиям. Несколько дней на острове стоял такой шум, раздавались такие вопли, что по временам казалось – уж не турки ли вырвались из подземных темниц. Это Януш сортировал население развалин, отделяя «добрых христиан» от безвестных личностей. Когда наконец порядок вновь водворился на острове, то оказалось, что Януш оставил в замке преимущественно бывших слуг или потомков слуг графского рода. Это были все какие-то старики в потертых сюртуках и «чамарках[3]», с громадными синими носами и суковатыми палками, старухи, крикливые и безобразные, но сохранившие при полном обнищании свои капоры и салопы. Все они составляли тесно сплоченный аристократический кружок, получивший право признанного нищенства. В будни эти старики и старухи ходили с молитвой на устах по домам более зажиточных горожан, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слезы и клянча, а по воскресеньям они же длинными рядами выстраивались около костелов и величественно принимали подачки во имя «пана Иисуса» и «панны Богоматери».

Заста́ва – заграждение при въезде в город. Устраивалась вначале для защиты от врагов, затем – для сбора денег с проезжающих. Традиционная застава – обычная застава.

Побе́дный – здесь: испытавший много дел, горемычный.

Чама́рка – старинная польская одежда, род сюртука.