Страница 25 из 58
— Приехали. — Эрберг проворно выбрался из машины и открыл дверцу с Наташиной стороны. — Пожалуйста.
Пасмурная раннеосенняя ночь неторопливо дышала влагой. Непроглядная волглая духота предвещала скорый дождик — тихий и долгий. Ветер, наверное, удобно свернулся клубочком и спал и вовсе не хотел отгонять подступающее ненастье. В такую ночь добрые люди радуются, что у них есть дом и что они надежно защищены от скорых холодов.
Но Эрберг и Наташа направлялись не домой, не к семейному очагу, потому что по большому счету ни у того, ни у другого не было дома, где бы за них волновались. Они, столь заметно разделенные жизнью и столь скрыто объединенные — уж несколько дней как! — смертью, даже выражением лиц были похожи. Несоединимое соединилось. Женственная, светловолосая, не умеющая быть проницательной Наташа и лысоватый, полнеющий, чуть сгорбленный, будто от непосильной ноши, рыскающий вокруг цепкими, зоркими глазами Эрберг.
Двери закрытого ночного бара «Готика» были открыты, кажется, специально для них. Александра Моисеевича здесь явно знали и ждали. Строго одетый молодой человек встречал гостей у порога. «Все готово, господин Эрберг», — сказал он как-то уж очень по-деловому. Словно бы речь шла не о кабаке, пусть и приватном, а о дипломатической резиденции по меньшей мере.
Пока они усаживались за специально подготовленный столик, Эрберг успел шепнуть Наташе на ушко: «Люблю это место, ибо музыка тут мерцает. А свет — тихонечко звучит».
Заместитель Марка Краснова искренне полагал, что разбирается и в музыке, и в поэзии, и в живописи. А еще — в хороших винах. И потому предложил Наташе выпить немного сухого мартини с оливками и миндалем, а сам, на удивление бармена, вместо более привычной для себя водки заказал текилу. Водки с маринованными огурчиками ему, понятно, желалось гораздо больше, чем нездешнего вкуса жидкости, которую вдобавок ко всему полагалось закусывать лимоном и солью. Однако он стремился во что бы то ни стало произвести впечатление на девушку.
«Пора изменять плебейским привычкам», — подумал он, морщась от третьей текилы, которая упорно не хотела становиться приятнее на вкус.
— Почему такая красавица плакала и что искала на дороге? Молчишь? Сомневаешься, наверное, нужны ли мне твои беды. И правильно сомневаешься — у меня и своих хватает.
— Какие же у людей вроде вас могут случаться беды? — поинтересовалась Наташа, и, судя по реакции своего визави, поинтересовалась зря, не своевременно.
— Людей вроде меня нет. Я один, Наташенька! Один. Чижик, еще! — Он быстро пьянел, но говорил все же быстрее. — А вот вроде тебя… Не обижайся на старого еврея.
— Да не до того мне, чтобы обижаться. Муж от меня ушел. Обиженные не обижаются. Делать что — не знаю…
— Муж, говоришь? А я тебя было…
— Что, за проститутку принял? — Хмель говорил и в ней.
— Нет. Не совсем… В общем, не обижайся на старого еврея — да.
Они одновременно засмеялись. А потом разбеседовались — и про синюю птицу судьбы — индейку, и про долги, что всегда возвращаются, и про ушедшего к другой мужа…
— Ушел, ну и черт с ним! — выпалила Наташа. — Победоносец хренов! Стерва Кирка воображает, что он ее любит. Дулечки! Он любит только свой… — Она выругалась.
— Пр-рекрасно, пр-рекрасно ругаешься! — обрадовался ее спутник. — Если бы я был твоим мужем, то ни за какие коврижки тебя не оставил бы, даже бы за медовые.
— А разве ты не женат? — На лице Наташи изобразилось искреннее удивление.
— А ты как думаешь? Странное дело, обычно бабы за версту женатых мужиков чуют. Есть все-таки в тебе что-то…
— Что что-то?
— Что-то… пер-рядоположное, нер-реальное.
— Какое?
Наташа смутилась. Ее правильные черты исказила неуклюжая гримаска обиды и усталости. Мужчина заметил, как в сумрачном полусвете ночного бара заблестела влажная поволока женских глаз.
— Ты либо смеешься, либо плачешь! — изумился он. — Как это по-русски! Давай-ка лучше еще выпьем. Чижик! На посошок!
— Нет, мне нельзя больше, — попробовала отказаться Наташа, внутренне испугавшись тяжести своего языка.
— А мне, что ли, можно? Чижик, на посох!
Девушка огляделась. Зачем она здесь, в каком-то злачноватом месте, в компании поношенного и, оказывается, довольно хамоватого субъекта? И для чего напилась? И как поведет себя дальше?
— Слышите, Александр. — Она возвратилась к «вы». — Я вот соображаю, чем оригинал — вам подобный — может заниматься: поди, содержите какую-нибудь лавчишку со всякой дрянью и дрожите над ней, как жид над изюмом. Да? Угадала? Ах, извините, совсем забыла, что подобных вам не существует… Что ж, экземпляр вы и правда редкостный.
Эрберг опешил. Он никак не ожидал такого наезда от бабы. Да и чем он ей не угодил-то?! Он даже картавить перестал от обиды. Все и впрямь последнее время шло комом. Как сказал бы преданный Витек, «перехватило Моисеича». Менделей скурвился, сырье увели куда-то, свидетельница сбежала. Бабенка, с которой хотел душу отвести, и та гонор показывает. Жеребина, вишь, от нее ускакал!
«Что? — спохватился Эрберг, вмиг протрезвев. — Как она мужика-то обозвала? Победоносец? Георгий, стало быть. А не Менделея ли это баба?! Да нет. Такие совпадения только в дешевых детективах попадаются. А если и Менделея — что тогда? Уж не подослал ли ее святой Маркий? Она ведь, считай, сама на меня вышла, только под колеса не бросилась. Нужно проверить. И чтоб без сучка без задоринки!»
Маниакально обостренная мнительность не раз выручала Александра Моисеевича Эрберга. В аналогичных случаях он привык идти в атаку, действуя быстро и решительно.
— Наташа, — обратился он к девушке совсем другим, как будто бы со дна бездонной заброшенной штольни доносящимся голосом. — Я владею не лавкой. И не супермаркетом «Мир». Я просто владею миром. Мне достаточно лишь пожелать, и такие, как ты, станут оружием в моих руках. Вы все для меня — сырье, экспериментальный материал, гумус. В моей власти заставить вас любить или ненавидеть. Или превратиться в растение. Хотя ты и без того — пустоцвет! Тебе не понять, что значит быть наравне с богом.
Но все равно — смотри! — Он, сверкнув глазами, проткнул себе палец — один из трех на правой руке — острием первого, что попалось ему под руку, — зубочистки. И достал из кармана две крохотные пробирочки. — Это живая и мертвая вода!
Малочисленные и не столь уж шумные посетители заведения вовсе притихли. Несколько пар глаз с ожиданием и любопытством следили за действиями новоявленного фокусника. Даже музыка смолкла.
Гипертрофированная осторожность причудливым образом сочеталась в натуре Эрберга с тягой к внешним эффектам. Поэтому внимание публики вдохновило его еще больше. Он торжественно оросил ранку — сначала из темной, а затем из светлой пробирки. Капающая на пол кровь немедленно остановилась, стемнела. Начала быстро подсыхать и вскоре осыпалась коричневатой пылью. От укола на коже не осталось и следа.
— У меня жизнь и смерть на посылках! — похвалился Эрберг и на порядок тише, так чтобы не услышали окружающие, добавил: — Сегодня моя живая вода понадобилась бы самому Менделееву.
Он посмотрел в сторону девушки. Ее ответ означал ее судьбу.
— А Ньютону, надо полагать, она понадобилась еще вчера. — Наташа энергично покрутила указательным пальчиком у виска и язвительно усмехнулась. — Эврика! Завтра советую оживить Архимеда! А с меня хватит.
Через несколько минут вдова Менделея, не догадывающаяся, что она вдова, купила за стойкой пачку сигарет «Давыдов» и с облегчением покинула зловещие пределы «Готики». А Эрберг, с облегчением вздохнув, остался.
— Таких совпадений в жизни не бывает, что и требовалось доказать!
ГЛАВА 17
— Как тебя хоть зовут-то?
— Не знаю.
— Мля… А живешь ты где? Помнишь?
— Не помню.
— Ешкин кот! Что ж мне с тобою делать-то? Вот чего. Ложись и спи пока. Утром разберемся. Может, вспомнишь чего. Давай спи. Да не трясись ты! Ложись вот тут. Давай-давай.