Страница 2 из 4
В аэропорту они попрощались с дочерью почти без слов: «пока – пока»; мать потянулась поцеловать, та легко отстранилась, сделала родителями ручкой и пошла, цокая каблучками, в сектор регистрации – миниатюрная стильная женщина. Деловая. Москвичка. Улетела.
…Ребенок у них не получался довольно долго, – почти три года. То ли потому, что Айгуль, форсившая по молодости в капронах до глубокой зимы, слегка подморозила яичники, то ли потому, что не горела желанием стать матерью, – жизнь они вели веселую, а временами и разгульную, можно сказать, – редко какая неделя обходилась без того, чтобы в их комнатку о 16 метрах в коммуналке на три семьи не набивались человек по 7-8 или они не просиживали ночь со спиртным в клубах табачного дыма у друзей-приятелей. Под закат катились 70-е, брежневский застой давал жить сбившимся в историческую общность кому как хотелось, и, несмотря на мизерные, казалось, зарплаты и на вечный дефицит приличных продуктов и шмоток, многим на многое – по меркам тех лет – хватало.
В общем, о том, чтобы завести ребенка, они не задумывались, но к исходу второго года их брака забеспокоилась теща – хваткая женщина из рода татарских купцов, рулившая плановым отделом меховой фабрики, и после серии собеседований с дочерью (державшихся, впрочем, в строгом секрете от зятя) Айгуль понесла.
Девочка, которую заранее окрестили Анастасией, родилась слабенький (что-то было не очень хорошо с ножками), и добавила не только радости, но и хлопот и не самых веселых раздумий. Вдобавок выяснилось, что Айгуль просто боится ребенка, – боится что-нибудь ему повредить. С кормежкой она ещё как-то управлялась (слава богу, молока хватило на первые полгода жизни Насти), а как доходило дело до купаний-пеленаний, руки у жены начинали трястись, и уже через неделю после выписки из роддома Лёша взял это дело на себя, благо у него был некоторый опыт: в первом браке пришлось до года нянчиться с сынишкой. До года, прежде, чем он попросту сбежал из той семьи.
Бережно оглаживая мыльной губкой тельце курносой, подслеповато жмурящейся дочки, поливая её теплой водой, подхватывая на руки и ощущая легкий молочный запах, Лёша частенько невольно вспоминал о том, на самом деле первом его ребёнке, и странное чувство охватывало его, – он как будто видел себя со стороны и порой переставал соображать, кто сопит ему в ухо по пути в спальню, – Настька или Андрюшка.
Может, он и не сбежал бы, – в конце концов девочка, на которой он женился, была его первой настоящей любовью, но оказаться окольцованным в 21 год «по залёту»… Смириться с тем, что выбор сделал не он, а кто-то за него, вот что было невозможно. И ещё, – чувствовать, как тебя мало-помалу, но неотвратимо засасывает быт (вполне устроенный, к слову), как в тещиных разносолах и всегда готовом у ужину «спиртяшке» (она работала в лаборатории НИИ, и спирт им выдавали на промывку оптики), в пуховых перинах и жарких Женькиных объятиях тонут твои амбиции, мечты о карьере, признании талантов… Они таки утонули бы, наверное, тем более, что любовь, – плотская, жадная, – никуда не делась, да и сходные взгляды тоже, – Женя была разносторонне начитанной и артистичной, в своём роде, девушкой, с ней было интересно не только в постели. Но дни шли, привычки укоренялись, и что-то подспудно накапливалось, – от противного.
Спусковым крючком послужил дурацкий, по сути, случай: у него сломался зиппер на брюках, и теща закатала ему новую «молнию», простецки прострочив на швейной машинке гульфик поверху. Этот своего рода шрам, украсивший причинное, можно сказать, место, сообщил о будущем этой семейной жизни больше, чем что либо ещё, и через неделю Лёша, сославшись на необходимость консультации в универе, уехал в Казань. И не вернулся.
Какое-то время Женя пыталась удержать его: тоже переехала в Казань, оставив сына на бабку с дедом, поступила в КАИ, они время от времени встречались, любили друг друга, где придётся, но у него уже была другая женщина, и были другие планы. Он на отлично защитил диплом, распределился в «ящик» с хорошей зарплатой, через два года защитил кандидатскую и стал начальником конструкторского бюро; Женя, тем временем, сошлась с другим и вскоре подала на развод и на алименты. А потом появилась Айгуль, и возник роман, который один из Лёшиных приятелей назвал водевилем, настолько всё играючи, легко у них срослось: полгода знакомства и ЗАГС. Но тут ни о каких залётах не было и речи; разве что об обоюдном умопомрачении.
…Ворочаясь без сна в постели в ночь после отлёта дочери, Лёша вдруг вспомнил, как однажды она припёрла его вопросом о том, как у них с матерью случилась любовь. Это было на московской Настиной квартире, когда она уже работала в солидном банке и смогла позволить себе ипотеку. Они сидели вечером, потягивая винцо и обсуждая концерт, на который она его до этого вывезла («а то мотаешься по своим командировкам и кроме офисов ничего не видишь»), и Настька вдруг выпалила: «Пап, а ведь ты был уже… (она помялась, подыскивая слово) опытный, когда женился на маме, почему?»
Он пустился, было, в подробности, но осекся, поймав взгляд дочери, и, помолчав, сказал: «Понимаешь, Настёна, бывает такое чувство, на которое невозможно не ответить». Она кивнула ему, не сводя серьёзных испытующих глаз, и проговорила, чуть заметно вздохнув: «Я так, примерно, и думала».
Лёшу этот разговор лишь слегка удивил тогда (надо же, о чём Настька думает!), – они быстро перешли на другие темы, и как-то всё затушевалось. Сейчас, после вчерашней дочериной истерики, он снова вспомнил тот вечер и заворочался: до него вдруг дошло, что она, дочь, всю свою сознательную жизнь наблюдала, ведь, за родителями, не только они за ней, за тем, как росла и чем жила; наблюдала и делала какие-то свои выводы, один за другим. А, может, и не только всю сознательную жизнь, а и бессознательную.
Например, когда Настене было уже около года, выяснилось, что она ни в какую не хочет оставаться с ним без матери, – принималась реветь, вырывалась из рук, а оказавшись на полу, с удивительной прытью уползала от него на четвереньках куда попало, лишь бы подальше. Смотреть, как она, оскальзываясь на паркете (теща помогла деньгами, и они выкупили приличную кооперативную «двушку»), теряя ползунки и шлепая по полу ладошками ползает туда-сюда, было смешно, слезы проступали от жалости, но и злость охватывала. Это ребенок, которого он буквально на руках вынянчил! (Разумеется, Айгуль давно с дочкой освоилась, страх первых недель прошёл, но Лёше нравилось считать, что это он вынянчил, это было предметом гордости). И было поразительно, как быстро она успокаивалась, когда Айгуль возвращалась после отлучки – из магазина или от соседки; словно и не было ни слёз, ни крика. Значит, в нём было дело, значит, чувствовал ребёнок, что отец его не любит, что он чужой.
С другой стороны, не было никаких проблем, когда дело касалось прогулок: Настька безропотно давала себя упаковать, уложить в коляску и, помигивая, доверчиво и дружелюбно смотрела на отца, а потом безмятежно засыпала под скрип колёс.
Гуляли они всегда в одном и том же месте – в протянувшейся вдоль корпуса заводоуправления посадке, отделявшей Лёшин «ящик» от городской автомагистрали. В общем, это можно было назвать и садом: между яблонь и березок были проложены несколько дорожек из бетонных плит, а на лужайке посередке по проекту Славы Крейнгольца, инженера КБ с тягой к промдизайну, устроили фонтан. По замыслу, композиция должна была быть символом полёта мысли советских учёных и конструкторов: в дюралевой трубе в центре чаши фонтана угадывалась ракета, верхнюю часть которой этаким воротником жабо окружали листы то ли чертежей, то ли книг; струи воды, бившие с окружности чаши в эти листы, должны были плавно вращать конструкцию, вызывая приятный звон. Малиновый, разумеется, в соответствии с подсветкой из-под воды.
Конечно, уже через пару недель вся эта хрень вышла из строя: сначала категорически отказались плавно вращаться и позванивать тонкие жестяные листы, потом перегорели лампочки подсветки (подвела герметизация), а затем забились форсунки, и струение воды стало напоминать не о чем-то витально-полётном, а о тягостном мочеиспускании группы страдающих аденомой простаты мужчин. Крейнгольц начал было метаться по заводским инстанциям, горячо доказывая, что так же нельзя, но быстро утух и махнул на всё рукой. Примерно такую же эволюцию прошли наспех вымощенные дорожки: песчано-гравийные подушки под плитами накидали под осень на глазок, и уже весной плиты лежали вкривь и вкось. Уж этот брак тем более никому и в голову не пришло исправлять: ходить можно – и ладно.