Страница 3 из 16
Брата моего Димку на Кубу!.. услали!.. всхлипывая, шепчет отчаянно девушка и снова утыкается мокрым носом мне в грудину, прямо в уже расплывшееся по рубашке тёмное пятно.
А-фи-геть!.. бормочет в остолбенении мой внутренний голос… Меня бы кто послал туда!.. а эта дурёха мне сопли развешивает на груди!..
Перед моим внутренним взором встают вдруг оперённые, будто головные уборы индейских вождей, верхушки пальм на фоне багровых революционных закатов… Одетые в зелёные армейские куртки «барбудос», Фиделевы партизаны – молодые, густо загорелые… улыбки будто клавиатура аккордеона и поднятые над головами в братском приветствии автоматы… гибкие развесёлые негритянки с невыносимо желанными задницами… белый песок на пляже Копакабана!.. впрочем, стоп, это уже не на Кубе… хотя чем песок хуже на Кубе?.. Мне вдруг нестерпимо захотелось туда, на Остров Свободы, строить с этим знойным народом настоящий, душевный социализм… не это гнилое беспросветное дерьмо, в которое всё давно уже вылилось и застыло гранитным навозом у нас…
Но я знаю, что никто меня туда не пошлёт. И не мечтай. Будешь тут всю жизнь притворяться, что строишь их светлое завтра, пока не сдохнешь. А тогда эту эстафетную палочку всунут по самое немогу твоим деткам – если по глупости нарожаешь новое поколение октябрят…
И чего ты тут слёзы распустила?.. говорю я тихо в недоумении… Да меня бы кто пустил – я б на камере от грузовика туда поплыл!..
Но эта дурёха, услышав мои слова, начинает реветь как белуга.
Наа!.. прочита-ай!..
И теперь сама уже суёт мне в руку этот смятый, покрытый детскими каракулями листок, явно вырванный из потрёпанной школьной тетрадки.
Я всматриваюсь в налезающие одна на другую строчки, написанные явно второпях или в отчаянном страхе.
А может, и в том и другом.
…везут их тепер на грузовом параходи запрятавши в самом низу под палубу там где эти ракеты а но это совсем не страшно там ракеты лежат пустые без топлива и я вроди слыхал бес галовок. Но только вот если америкашки полезут проверить то капитану приказ есть чтоп трюмы не открывать а немедля топить параход как есть чтоп ракеты не попали им наглаза а там внизу наши солдатики значит как крысы какие и всем будет хана. А только ты Тося не думай плохово не надо всё харошо кончица и твой Димка вернётца домой. А писмо это тут же сожги или порви на кусочки если кто настучит мне тогда рудники где уран и никогда не увижу маму и тебя…
Я снова и снова перечитываю эти кривые торопливые строчки. Что за бред?.. Какие пароходы, какие ракеты?
Мистификация…
Тося!.. говорю я в недоумении… Это хуй… кхм… фигня какая-то, а ты вон вся на слёзы изошла, и меня в них утопишь скоро. Ты всерьёз принимаешь эти каракули сумасшедшие?..
Она вырывает у меня из пальцев листок и не глядя суёт в карман своего плаща.
Петька не сумасшедший… А ты просто ничего не понимаешь…
Девушка говорит это каким-то вдруг спокойным, отрешённым голосом.
Никто ничего не понимает… и не знают… И понять не хотят…
Ну так ты объясни мне!.. с жаром говорю тихо я, прижимая девушку ещё крепче к себе и ощущая, как её тугие немалые груди расплываются у меня по рёбрам.
Брат мой, Димка, служит в ракетных войсках… А Петя этот, он там при штабе в придурках, все слухи первым узнаёт. Понимаешь?.. Он со мной в одном классе учился, ну и…
Тосино лицо вдруг краснеет.
Ты только не подумай… говорит негромко она, опустив глаза… У меня с ним ничего не было… такого…
Она вдруг, будто опомнившись, решительно высвобождается из моих рук.
Пойду я… говорит девушка, оглаживая примятый плащик… А ты того… никому ни слова, ладно?
Не сомневайся… говорю я и ощущаю, как холодит мне грудину мокрое пятно от её слёз.
Как тебя хоть зовут?.. спрашивает она, уже уходя и вдруг обернувшись.
Я называю себя.
Тося кивает в ответ.
А общага, что ты спрашивал, помнишь?.. вот она…
И добавляет с чуть лукавой улыбкой, промелькнувшей, как луч солнышка сквозь серую тучу, на запухшем от слёз лице:
Ежли вдруг что – я на самом верху, комната номер девять… Спросишь Никонову Антонину…
Я долго смотрю ей вслед…
Потом поднимаю авоську с бутылками и решительным шагом направляюсь к площади Льва Толстого.
Чувствуя, как всё туже сводит от голода мне живот.
И как подсыхает и вскоре перестаёт ощущаться влажное пятно от слёз девушки у меня на груди.
Лекция профессора Петруччи
Вопрос: Какая разница между котлетами и биточками
в нашей столовке?
Ответ: В биточках 95 процентов сухарей, а в котлетах – 96.
(Из студенческого фольклора 1-го Медицинского)
Женские слёзы – страшная сила…
Валяюсь я теперь в нашем изоляторе для студентов, с каким-то паскудством вроде коклюша. Или скорее бронхита. Просквозило гнилым питерским ветром… наверное через мокрое то пятно, которое неделю назад мне девочка на груди оставила… А может, вспотел, обожравшись студня с батоном на радостях, что та тётка бутылки приняла и как есть, до копеечки, рассчиталась.
А теперь вот результат. За грудиной хрипит при каждом вдохе, и кашляю аж до слёз.
Лежу в больничке нашей институтской для студентов, совсем один. И от нефиг делать читаю наставления Брюсова Валерия, о том как пишут стихи. Ямбы там, хореи…
И вечность простоит у озера Мерида
Гробница царская, святая пирамида…
Тьфу!..
Стук осторожный в дверь. И заходит жирный араб, из наших иностранных студентов. Тот самый, с которым мы в столовке за одним столиком обедали вроде с неделю назад.
Ливанец, что ли. Кольцо толстенное золотое на пальце, с чем-то вроде печатки. Прямо перстень.
Я ел тогда свою куцую котлетку, глядя застенчиво в тарелку. А этот ел глазами меня. Глаза у него как сливы – большие, чёрные, на выкате. С жирным блеском.
Странный тип.
И теперь вот заходит он, большой, с лицом прямо коричневым от загара на их Средиземном море… и ставит на тумбочку передо мной коробку, перевязанную красивой шёлковой ленточкой.
Это тибе от меня такой маленьки подарок!.. говорит он и садится сбоку на мою постель. В палате у меня кровать и тумбочка. И всё – ни стула, ни табуретки.
Зачем ти тут заболел?.. Я искал тебья там в столовая, нигде нет. Патом эта твой… Валя!.. сказал ти в эта болница лежиш, адин скучна…
Я смущённо (и чего ему надо, этому толстому?) развязываю красную ленточку и открываю коробку.
Там настоящий сливочный торт!
Аромат шоколадный выползает из коробки густыми клубами.
Ну зачем ты это?.. невольно глотая слюну, говорю нерешительно я… Это ж какую кучу денег стоит!.. И небось, в Елисеевском покупал, где ж ещё…
А!.. говорит он пренебрежительно и отмахивает рукой с жирно-матово сияющим перстнем… Это какой денги?.. Это смешной денги!..
И поколебавшись на миг, вдруг оглаживает ласково мою руку.
Мне лень снимать его пухлые волосатые пальцы с плеча. Да и пусть себе. Может, у них там в Бейруте так принято выражать сочувствие? И нас же учат, что надо быть всячески дружелюбными к иностранным студентам.
Хинди-руси пхай-пхай, одним словом…
А у тебя что, такая большая стипендия?.. спрашиваю я с интересом…
Ливанец улыбается и выкатывает в иронической гримасе свои глаза-сливы.
Очен ба-алшой!.. говорит он, почему-то с иронией… Цели девяносто рублей…
Ох, ни фига себе!.. думаю я… Даже больше, чем у этих гедээровских фашистов, что у нас в общаге занимают целый этаж, самый верхний.
Нас туда вообще не пускают, но буфет в общаге один. И эта зажратая на своей огромной стипухе немчура (говорят, им по семьдесят три рублика платят!) рассиживается часами целой оравой за столом, на котором дымится гора сарделек. Бабы жирножопые, аж глютеусы свешиваются с обеих сторон стульев. Чего-то обсуждают, хохочут… и смотрят с откровенным презрением на нас.